Что с того, что мы превратим поверхность Клендату в бесплодную пустыню? Корабли, колонии, другие планеты останутся у жуков, и их штаб-квартира наверняка уцелеет, если, конечно, они не предпочтут сдаться. Так что война не окончена. Бомб класса «новая звезда» у нас тогда не было, чтобы расколоть планету пополам. Если жуки переживут бомбардировки и не сдадутся, война не окончена.
Если бы они могли сдаться…
Их солдаты не могут. А рабочие не умеют даже сражаться (и можно потратить кучу времени и боеприпасов, расстреливая рабочих, которые в ответ даже пикнуть не могут). А каста их воинов не сдается. Но не думайте, будто жуки — глупые насекомые, потому что похожи на них внешне и не знают, что такое сдача в плен. Их солдаты умны, умелы и агрессивны. И если жук выстрелит первым, то по универсальному закону он считается умнее тебя. Можно сжечь ему одну ногу, две ноги, три ноги, а он все равно прет вперед. Сожги четыре конечности с одного бока, он опрокинется и будет продолжать стрелять. Необходимо отыскать нервный узел и бить туда… после чего он проковыляет мимо, стреляя в никуда, пока не врежется в стену или еще что-нибудь.
Десант провалился с самого начала. Участвовало пятьдесят кораблей, предполагалось, что они перейдут с двигателей Черенкова на атомную тягу настолько синхронно и скоординированно, что выйдут на орбиту и отстрелят нас единым строем над зоной выброски так, что даже не побеспокоят силы обороны. Наверное, трудная задача. Да что там, я знаю, что она трудная. Но когда такие вещи срываются, отдувается за всех мобильная пехота.
Нам еще повезло, потому что «Вэлли Фордж» и каждый флотский на нем получили место в раю еще до того, как мы добрались до поверхности. В тесноте и на орбитальной скорости четыре и семь миль в секунду он столкнулся с «Ипром», и оба корабля погибли. Нам повезло выбраться из пусковых шахт, тем, кто успел, потому что во время столкновения «Вэлли Фордж» еще отстреливала капсулы. Но я тогда об этом не знал, я сидел внутри своего кокона и летел вниз. Полагаю, наш взводный знал об уничтожении корабля и половины Волчат вместе с ним, раз он десантировался первым. Должен был знать, когда потерял связь с кораблем.
Но спросить его нет никакой возможности, потому что он не вернулся из броска. Единственное, что я тогда понимал, это что творится что-то не то.
Следующие восемнадцать часов стали кошмаром. Не буду о нем рассказывать, потому что многого не помню, только отдельные, замедленные сцены полного ужаса. Никогда не любил пауков, ни ядовитых, ни всяких прочих; у меня даже от домашнего паука мурашки по коже ползут. О тарантулах я даже думать не могу, а лобстера, краба и им подобных даже в рот не возьму. Когда я впервые увидел жука, у меня чуть мозги не выпрыгнули из черепушки. Только через секунду я сообразил, что уже убил его и можно больше не стрелять. Наверное, это был рабочий; сомневаюсь, что сумел бы схватиться с воином и победить.
А парням из К-9 пришлось еще хуже. Их должны были сбросить (если бы все прошло нормально) на периферии зоны. Предполагалось, что неопсы проведут разведку, чтобы облегчить задачу заградительных отрядов. Калебы, разумеется, не вооружены, разве что зубами. Неопес должен слушать, смотреть, нюхать и докладывать напарнику по радио. Все, что у него есть, это рация и бомба, которую он или его напарник взрывает в случае захвата собаки в плен или смертельного ранения.
Захвата в плен несчастные псины не дождались; очевидно, большинство покончило жизнь самоубийством, как только увидело противника. Они к жукам питают те же чувства, что и я, только гораздо сильнее. Теперь неопсов с щенячьего возраста тренируют не бояться жуков и не взрывать себя при одном их виде. Тех никто не тренировал.
И это еще не все. Назовите любую деталь — все провалились. Конечно, я не знал, что происходило, я просто держался за Голландцем и пытался стрелять и поджигать все, что двигалось, кидать гранаты во все норы, какие только видел. Это теперь я могу убить жука, не тратя много патронов или топлива, хотя так и не научился отличать опасного от безвредного. Из пятидесяти жуков воин — только один, но он стоит остальных сорока девяти. Личное оружие у них легче нашего, но такое же смертоносное; луч режет броню и тебя с ней, словно сваренное вкрутую яйцо.
И координированы их солдаты лучше наших, потому что мозг, который думает за них и командует их отрядами, находится вне досягаемости. Он где-то в норе, под землей.
Нам с Голландцем везло довольно долго, мы зачистили примерно квадратную милю, затыкая все норы бомбами, убивая все, что находили на поверхности, а топливо в скафандрах старались беречь на всякий случай. Вообще-то идея была в том, чтобы оборонять намеченный район, чтобы подкрепление с более тяжелым вооружением прибыло без помех и особого сопротивления. Это был не рейд, это было сражение за плацдарм — занять, удержаться, дождаться прибытия свежих сил и захватить или просто утихомирить планету.
Только у нас ничего не вышло.
Мы все делали как надо. Просто сели не в том месте и связи с нашими у нас не было. Командир и сержант погибли, перестроить нас было некому. Но мы застолбили участок, отделение со спецвооружением оборудовало укрепленную позицию. Мы были готовы держаться до прибытия свежих сил и помочь им, как только они появятся.
Только они не появились. Они приземлились туда, где должны были высадиться мы, столкнулись с недружелюбными аборигенами и сами попали в переделку. Мы их больше не видели. Мы оставались на месте, несли потери и отбивались, пока не подошли к концу боеприпасы, топливо и даже энергия в скафандрах. Казалось, бой тянется уже две тысячи лет.
Мы с Голландцем отступали к стене — из спецподразделения позвали на помощь, когда земля прямо перед Голландцем внезапно разверзлась, оттуда выскочил жук, а Голландец упал.
Жука я сжег, бросил гранату в нору, отчего дыра вновь закрылась, и оглянулся посмотреть, что с напарником. Он лежал, но повреждений видно не было. У взводного сержанта имеется монитор, показывающий физическое состояние каждого подчиненного, он отличает мертвых от тех, кому нужна помощь. Но то же самое можно сделать вручную — небольшими тумблерами справа на поясе.
Я окликнул Голландца, тот не ответил. Температура его тела была девяносто девять градусов по Фаренгейту, дыхание, пульс, мозговая деятельность на нуле. Плохо, но, может быть, это скафандр мертв, а не человек. Так я твердил себе, забыв, что термометр почему-то работает; если бы сдох скафандр, то сдох бы и он. Все равно я сорвал у себя с пояса специальную монтировку и принялся извлекать Голландца, стараясь при этом наблюдать за тем, что творится вокруг.
