Затем в наушниках моего шлема раздался сигнал, который я больше никогда не хочу слышать. «Sauvequipeut! Отбой! Отбой! Ловите пеленг и домой! Любой маяк, какой услышите. Шесть минут! Всем-всем-всем! Спасайтесь сами, выручайте товарищей. Собирайтесь у любого маяка! Sauvequi…»
Я заторопился.
Как только я вытащил Голландца из скафандра, у него отвалилась голова, так что я бросил напарника там и помчался прочь. В следующем десанте я бы забрал его боеприпасы, но сейчас я ни о чем не мог думать. Я просто поскакал оттуда к укрепленной позиции, куда мы с Голландцем направлялись до сигнала.
Парни уже эвакуировались, и я подумал, что потерялся… что меня бросили. Затем услышал сигнал сбора, не наш, не «Янки Дудль» (как у катера с «Вэлли Фордж»), а «Сахарный буш». Какая разница, все равно это был маяк. Я рванул к нему, выжигая последнее топливо в скафандре, — примчался на катер, когда те уже хотели взлетать, и вскоре очутился на «Вуртреке» в состоянии такого потрясения, что не мог вспомнить свой личный номер.
Я слышал, потом это назвали «стратегической победой»… но я там был и заявляю: нам насовали по первое число.
Шесть недель спустя (с чувством, будто стал на шесть лет старше) я сел в другой катер на флотской базе на Санктуарии и прибыл в распоряжении сержанта Джелала на «Роджер Янг». В проколотой мочке моего левого уха у меня болтался разбитый череп с одной косточкой. Эл Дженкинс был со мной и носил точно такую же серьгу. А Котенок Смит так и не сумел выбраться из пусковой шахты на Клендату. Несколько уцелевших Волчат Вилли были распределены по всему флоту; мы потеряли почти половину во время столкновения «Вэлли Фордж» и «Ипра», а жуткая неразбериха на поверхности стоила нам восьмидесяти процентов состава, и сильные мира сего постановили, что из выживших полноценное подразделение не составить. Все, дело закрыто, сдано в архив, осталось подождать, когда затянутся раны, прежде чем можно будет возродить роту «К» в новом составе и старыми традициями.
Кроме того, в других частях тоже был заметный некомплект.
Сержант Джелал принял нас тепло, сказал, что часть нам досталась хорошая, «лучшая во всем флоте», корабль крепкий, а на серьги-черепа кажется и внимания не обратил. Тем же днем, чуть позже сержант отвел нас к лейтенанту, который смущенно улыбнулся и по-отечески с нами побеседовал. Я отметил, что Эл Дженкинс уже не носит золотой череп. Как и я, потому что уже заметил, что никто из Разгильдяев Расжака их не носит.
А не носили их они потому, что не смотрели, сколько боевых выбросов у тебя было и каких именно. Либо ты был Разгильдяем, либо нет. Если нет, им плевать, кто ты такой. Но раз уж мы пришли к ним не салагами, а обстрелянными ветеранами, то они приняли нас вежливо и доброжелательно, правда как гостей дома, а не членов семьи.
А менее чем через неделю, когда мы сходили вместе в десант и стали полноправными Разгильдяями, то есть членами семьи, нас уже называли по именам и отчитывали без стеснения. Мы были братьями по крови, нам можно было давать в долг и одалживать у нас, нам была дарована привилегия высказывать свое дурацкое мнение. Вне службы мы даже называли по имени сержантов. Сержант Джелал при исполнении был всегда, разве что ты натыкался на него во время увольнительной. Вот тогда он был «Джелли» и вел себя так, словно его высокое благородное звание ничего не значит для остальных Разгильдяев.
Но лейтенант всегда был только «лейтенант», а не «мистер Расжак» или даже «лейтенант Расжак». Просто «лейтенант», и в третьем лице. Нет бога, кроме лейтенанта, и сержант Джелал пророк его. Джелли мог сказать «нет» лично от себя, и отказ не подлежал обсуждению, но если он изрекал: «Лейтенанту не понравится», то говорил excathedra, и вопрос считался решенным навсегда. Никто даже не пытался прикинуть, понравится это лейтенанту на самом деле или нет. Слово было произнесено.
Лейтенант был для нас отцом, он любил и баловал нас и одновременно был далек как на борту корабля, так и на земле, если только на земле этой мы не оказывались во время выброски. Но в бою… кто бы мог подумать, что офицер может заботиться о каждом человеке во взводе, разбросанном по местности на сотни квадратных миль. А он мог. Он умел мучительно переживать за каждого из нас. Как он ухитрялся присматривать за всеми, не могу сказать, но посреди сражения по командирскому каналу вдруг раздавалось: «Джонсон! Проверь шестое отделение! У Смитти неприятности!», и можете поставить все свои деньги на то, что лейтенант замечал непорядок раньше непосредственного командира Смитти.
Кроме того, можешь быть на все сто и даже больше процентов уверен, что при отходе лейтенант не поднимется на борт катера без тебя, если ты еще жив. В войне с жуками пленных брали, но среди них не было Разгильдяев Расжака.
Ну, а Джелли был нам матерью, он всегда был при нас и заботился о нас, хотя и не баловал. Правда и о проступках лейтенанту не докладывал; среди Разгильдяев никто не пошел под трибунал, никого даже не выпороли ни разу. Джелли даже наряды вне очереди не слишком щедро раздавал, у него были другие методы воспитания. Он мог на ежедневной поверке оглядеть тебя с ног до головы и просто сказать: «На флоте ты смотрелся бы неплохо. Почему бы тебе не перевестись туда?» И он получал результат, потому что среди нас бытовало мнение, будто матросы спят в униформе и никогда не моются ниже воротничка.
Кстати, Джелли дисциплиной у рядовых не занимался, потому что прорабатывал этот вопрос с сержантами и капралами, ожидая, что те в свою очередь принесут полученные навыки в массы. Командиром моего отделения был Рыжий Грин. Спустя пару высадок, когда я понял, как хорошо быть Разгильдяем, я задрал нос, почувствовал себя большим человеком — и как-то позволил себе перечить Рыжему. Он не побежал к Джелли с докладом на мое поведение, он просто отвел меня в умывальную и задал трепку средних размеров; и мы стали лучшими друзьями. Именно он позднее рекомендовал меня на повышение.
Вообще-то на самом деле мы понятия не имели, спят ли матросы в одежде или нет; мы держались своей части корабля, а морячки — своей, потому что если они показывались на нашей территории, то им там никто не радовался, если только они не были при исполнении. В конце концов, везде есть свои правила поведения и их следует поддерживать, не так ли? Лейтенанту была отведена каюта в отсеке для офицеров-мужчин на флотской части корабля, но мы там старались не появляться, разве только по долгу службы, да и то редко. В носовую часть мы ходили нести караул, потому что на «Роджер Янг» был смешанный экипаж: капитан и пилоты — женщины, еще несколько женщин — флотские, остальные — мужчины. Территория от тридцатой переборки и далее вперед принадлежала женщинам и двум вооруженным пехотинцам, днем и ночью охраняющим дверь туда (в бою эта дверь, как и все прочие герметичные двери, задраивалась наглухо).
