Я уселся на тюремную койку и закрыл глаза. Семьдесят лет скитаний, бесконечных и беспрерывных. Сначала я ненавидел себя и то, что приходилось делать против своего естества. Потом презирал. А потом стал уговаривать себя, что мне безразлично. Я осознавал, что уговариваю. Безразлично не было. Было чувство, свойственное должнику, который платит. По счетам.
Я, наконец, рассчитался. Возможно, завтра я найду способ расстаться с жизнью, а теперь спать, спать… Я чудовищно, смертельно устал.
Юлий Буркин
Реквием на барабане
Рассказ
Когда Заяц постучался ко мне в Skype, я, потягивая из банки «Карлсберг», как раз пялился в монитор. Шла прямая трансляция. По телевизору такого не увидишь. Толпа скандировала: «Мутин – путный! Мутин – путный!..» А окружившие площадь по периметру рашисты колотили в барабаны и пытались перекричать митингующих собственной неприхотливой речевкой: «Мутин, Хорьков, Россия! Мутин, Хорьков, Россия!»
«А чего вы хотели, – злорадно думал я, внимательно вглядываясь в лица рашистов, выхватываемые из полутьмы трясущейся камерой, – надо было думать, когда выбирали президента с такой фамилией. Как будто нет в русских лесах зверя посимпатичнее. Только не надо мне говорить, что не фамилия красит человека, а наоборот. Кто его тогда знал, этого «человека»? Он ведь как чёрт из табакерки выскочил… А вот, например, заяц – очень положительный и миролюбивый зверь. Почему не выбрали какого-нибудь Зайцева?»
Вот тут-то, легок на помине, и постучался ко мне мой знакомец Заяц.
– Привет! – заорал он, проявившись в уголке экрана. То, что он пребывает в нездоровом возбуждении, было видно невооруженным взглядом. Прямо таки дикий заяц-напрягаец. – Смотришь?!
Дело тут не в том, что он какой-то уж сильно догадливый, просто я не убрал звук.
– Привет, – кивнул я благодушно. – Смотрю, конечно.
– Это хорошо, что смотришь! Значит, не митингуешь! – воскликнул он.
– Я что, белены объелся? – пожал я плечами. (Алина меня не слышит…)
– Это хорошо, что не объелся! – отозвался Заяц. – Будет от нас с Дятлом сюрприз этим рашистам тупорылым! Так что сиди, не высовывайся…
Сказал и отключился.
Сперва я как-то даже не забеспокоился. Потому что на Алину я был зол. И когда разглядывал рашистские рожи, все как на подбор гладкие, румяные, светящиеся великой идеей, я даже себе не признавался в том, что выискиваю среди них именно ее лицо. А зол был оттого, что сегодня она должна была повести меня на свой отчетный концерт, а вместо этого орала где-то там охрипшим на морозе голосом про Мутина и Хорькова. Очень умно.
Я уже летом, когда она отправилась в этот свой «лагерь российской патриотической молодежи», почувствовал, что что-то не так. Но стоило мне только заикнуться, как она наехала на меня в полный рост:
– Ты, Толстый, – аполитичный и инфантильный человек. Ты не ходишь на выборы и даже не смотришь новости. Но тебе это простительно, ты видел слишком много разных режимов и разочаровался, как все старшее поколение.
Я аж поперхнулся, когда она про «старшее поколение» сказала. Вообще-то у нас разница – шесть лет, и что-то я не слышал, чтобы она на меня жаловалась в постели… Но она моей оторопи не заметила и продолжала:
– Это ведь, Толстый, как в любви: можно встретить сотню партнеров и разочароваться. Но на самом-то деле твой один-единственный, настоящий, где-то есть. Просто не повезло. И трудно в это поверить после всех неудач. Вот ты, Толстый, – мой единственный… (Это она сказала явно для того, чтобы я не перебивал.) Мне с тобой повезло. И с Мутиным нашему народу повезло. Только не весь он еще это понял, потому что разочарован. Как ты. Слишком часто обжигался, вот и мне не веришь.
Такое изящное у нее тогда получилось политико-матримониальное переплетение, что мне пришлось молчать в тряпочку. Потому что, начни я с ней спорить насчет Мутина, спор неминуемо переместился бы в область наших личных взаимоотношений и вышел бы на давно витавший в воздухе вопрос: почему это мы так замечательно встречаемся уже два года, а в загс не собираемся? «Нет уж, – решил я, – пусть лучше едет…»
Все это у меня сейчас мигом промелькнуло в голове, а последним вагончиком паровозика оказалась обкуренная физиономия зайцевского друга – Зомбодятла. Вообще-то у него двойное прозвище – до обкурки он просто Дятел, а вот после добавляется приставка. И увидел я мысленным взором, как он у себя в подвале, на верстаке между этажерками-парничками что-то химичит, приговаривая: «А это не для сегодня. Это для послезавтра. Сегодня им только трава да грибы нужны, а вот послезавтра пластид понадобится. А у кого он есть? Только у Дятла. Дорого, но есть…»
Блин… Я торкнулся к Зайцу в Skype, но в сети его уже не было, и он не отозвался. Я набрал его мобильный, потом Дятла, но и тот и другой были недоступны. Я бросился в прихожую и стал судорожно натягивать куртку, а фантазия уже рисовала передо мной любимые руки… Без туловища… Любимые ноги… С ошметками джинсов на месте колен…
«Ты слишком впечатлительный», – сказала она мне как-то, вспомнил я, запрыгивая в лифт. А я ей тогда ответил: «Это же беда, Алина, что я, простой системный администратор, более впечатлительный, чем ты, альтистка, будущая звезда Венской оперы…» «Карнеги Холла, – поправила она меня. – В опере звездами становятся только вокалисты, а я не собираюсь быть аккомпаниатором».
Чего-чего, а апломба у нее хватает. Мне бы ее уверенность в себе. А теперь еще и в правильности пути, начертанном великим фюрером. Даже двумя.
…Тачка остановилась, водила открыл дверцу и, мотнув головой, спросил:
– Туда? На митинг?
То есть, туда сейчас ехали все. Пробормотав скупое «да», я втиснулся на сидение, но потом не удержался и спросил:
– А вы не одобряете? Вы считаете, что у нас все в порядке?
– Я считаю, что работать надо, – отозвался он. – И еще, я считаю, что не надо лезть туда, где люди, как селедки в бочке напиханы. Знаешь, как такие бочки биндюжники называют? «Братские могилы».
Бли-ин…
До самой площади мы ехали молча. Сперва в тишине, потом он врубил какой-то говношансон.
Вот она, площадь. Живьем все выглядит одновременно и масштабнее, чем на экране, и несерьезнее. Масштабнее, потому, что в трансляции несметную толпу народа показывали то вплотную, по два-три человека, то с крыши какой-то высотки, с которой площадь просматривалась как на ладони и даже не всю эту ладонь занимала. А вблизи казалось, что перед тобой колышется море.
Несерьезнее – потому что вся эта уйма людей стояла и тупо ничего не делала. Тогда в чем смысл всего этого сборища? Может, кто-то где-то толкает речь, но там, где был я, ничего такого не происходило… Только стоял в воздухе неразборчивый гул от смешавшихся противомутинских и промутинских речевок. И странно смотрится такое скопление полиции, если она никого не разгоняет, никого не трогает. Мол, мели, Емеля…
