Дальше пошла речь о дороге, отсутствии топлива, горящих автомашинах, и грузовиках, несущих куда-то людей в темной, словно одетой наспех, одежде.
– Армия? – спросил Выборгский.
– Не знаю, ни бутера я не знаю! – визгливо выкрикнул Леник, – Наш охранный отряд и военпреды молчат и гужуются в курилках.
– А что за башнями? – Явич преобразовал и свои жалостливо распахнутые слезящиеся старческие глазищи, собрал их в острые щели, на которые тут же наползли вздутые веки, и бросил на Анпилогова быстрый испытующий взгляд.
– Де не фига там нет, за башнями! Старцы давно сгинули, нам давали одно изображение на лигах. А где те лиги? Телевидение ведь все было из корпов, другого пока не наладили, но, говорят, регулярно идут передачи как с радиостанций со старой аппаратурой, так и по сохранившейся еще трансляционной сети – и это, кстати, хоть как-то стабилизирует жизнь.
– И ты эти передачи слышал?
– Мне – не до них. Но я слышал другое – голос из телефончика с диском без цифр.
Явич прикрыл глаза и кивнул.
– И кто там был, на вертушке?
– Вот ты хочешь, чтоб я все знал… Я же, как кур в ощип… Голос, голос, – Леник вцепился пятерней в коротко остриженные полосы, поелозил подушечками пальцев по коже, словно бы стараясь утихомирить разгоряченную голову, и тут вдруг сообразил, об этом голосе, – Явич, а ведь это Женька Патокин. Ей Богу. Хриплый, сорванный, но его… Явич, может быть такое?
– Может, – твердо сказал Явич. – А этот, в лаборатории-то твоей? Толстый, кряжестый… Пень? Да, да, Пень. Он как?
– А он, как раз, и смылся куда-то. Мне нужно было подключать Климашу, работы круглосуточные, а Пень – как сквозь землю. И как он вышел за забор – просто и представить не могу.
– Святая ты душа, Леник. У меня была с ними связь, через сына, через Олега. Но потом они меня подзабыли, стар я слишком. Но организация существовала, и, видимо, был крепкий куст в Доме властей. Какое-то время они поработают, думаю, но потом их… – Выборгский резанул искалеченной рукой по воздуху. Здесь таким людям власти на долгое время не дают.
Леник задумался, подошел к окну. Уже почти стемнело, глянцевые листы вишен стучали в стекло, небо было подсвечено странным сиреневым цветом, словно за облаками кто-то включил люминесцентную трубку.
Выборгский взгромоздился на табурет, чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу, подвешенную к чистому белому потолку.
– Значит, говоришь, матросики наши, Нифонтов-то с Петруничевым, накрылись?
– А ты думал как? При такой-то нервной жизни? Откуда силы?
– Не скажи, не скажи, – прошептал Явич, – Эти, что без ноздрей, они…
– Стало быть, ты такого не удостоился? – Леник протянул руку и ткнул пальцем в хитро вырезанную, извилистую ноздрю Явича, из которой торчали седые волоски.
И Выборгский вдруг захохотал, отчаянно, яростно, откинувшись на черную потертую спинку дивана. При этом приоткрылись его пожелтевшие, кое-где пообломавшиеся, но еще полностью свои, крепкие зубы, которые он умудрился сохранить даже на Ледострове, жуя запасенные кору и ягоды. Потом он провел клешней по лицу, смахнул с глаз слезы и заявил:
– А я, Леник, их умнее. Вот.
Анпилогов ухватился за это словечко «их» и взвился.
– Кого это «их», Федор Иваныч? Кого именно? Из какой, извините, планетной системы? А галактика-то там наша? То есть – соседи это или вовсе иногородние?
– Не-е-е-т, Носатый! Здесь, думаю, что-то вы с сотрудником Нифонтовым, со своим постным огнем и многотонными изделиями, просто, в буквальном смысле этих слов, попали пальцем в небо.
– И откуда же они взялись? – ядовито спроси Леник.
– Они? Не знаю, Носатый, не знаю. Но у них, полагаю, есть свое место. И не в таком нашем примитивном вместилище, как пространство, или, как Нифотов-то все – космос, космос… Здесь совсем иное вместилище, и как-то это все связано с нашей головой, – Явич погладил себя по редким, седым, слишком отросшим волосам.
Анпилогов снова вернулся к окну, поковырял стекло ногтем, потом покружил по комнате, поддергивая брюки и затягивая на новую дырочку ремень.
– Ну, это ты так считаешь, Явич. Допустим. И когда же ты обнаружил их, в этой… немаловажной детали своей фигуры?
А Выбогский вдруг словно переломился пополам, склонился к коленям, спрятал лицо и снова перешел на шепот:
– В Реальном. Мы собирались у Артамоныша, нашего учителя по естествознанию. Он говорил про вертикалистов, про их правила. Все, кстати, вполне разумно. Правда, позже я с ними разошелся в некоторых постулатах… И во время речей Артамоныша, я все время ощущал в себе еще и другой слой речей. И там тоже было много верного и сообразного моим собственным суждениям. Даже казалось, что все придумал я сам: и про породу, и про включения, и про управление народами на их основе.
– То есть, – Леник присел на корточки и попытался заглянуть в глаза Явича, – в тебя заложили, скажем так, предпрограмму.
И Выборгский тогда чуть приподнял голову и поглядел куда-то наружу, вроде и не замечая больше Леника, куда-то вперед и вверх, туда, где горела красноватым огоньком керосиновая лампа, вдруг начавшая покачиваться, подгоняемая неизвестно откуда взявшимся сквознячком. На лице Выборгского в этом неправильном свете обозначились височные кости, бугры лба, а из провалов глазниц выплыли отсвечивающие красным белки, лишь внизу уступившие место сектору темной радужки.
– Предпрограмма. Предпрограмма есть у гения. Гений – это предпрограмма.
– Ой, Явич, – Леник поднялся и брезгливо отряхнул брюки, – Бормочи ты, что хочешь. Только я думаю, что у «них» есть вполне конкретное обиталище. Во всяком случая я видел нечто оч-ч-чень даже материальное – желтое озеро в провале в степи, под городом Яицком. И над озером – сиреневый дымок.
– Возможно, ты и прав, Носатый, – Выборгский ни с того ни сего сладко потянулся, – я ведь тогда в Пятом мятежном и насобирал желтой породы, от которой иной раз и шел твой, как ты выражаешься, сиреневый… Был еще и вовсе лиловый камушек… – но все это Выборгский уже еле выговаривал, язык его заплетался и одной рукой он взбивал цветастую подушку в углу дивана.
А потом стал устраиваться поудобнее, то так, то эдак, подгибая ноги и подкладывая под щеку ладонь:
– Ты, Леник, притуши-ка лампу. Спать хочу.
Анпилогов махнул рукой, разобрался с лампой и захлопнул тяжелую черную дверь.
Когда на обратной дороге он проезжал мимо Ошалого бора – все небо окрасилось над ним ярко лиловым, свет шел снизу волнами, видны были и всполохи с желто-белым ободом. Леник понял – это полыхала Ошаловская станция слежения – полыхала странным, нетерриальным огнем.
Барокамера
Поле кнопок поплыло перед его глазами – красные, желтые, синие – грубые цвета. Анпилогов жал и жал на свою кнопку – пропуск не выпадал. Знакомый до каждой родинки на лице и каждой желто-седой толстой волосины в бровях, охранник разводил руками – пропуск не вылетает на ленту транспортера. Что-то испортилось? Или?.. Невероятно. Но будто сквознячок пронесся по проходной.
