Разве?
Мысль о клонировании величайших умов мира не была для нас чуждой. Почему бы нам не вырастить Эйнштейна, Цезаря, Навуходоносора или, скажем, того же Шекспира? Или самого Льва Толстого!
Оставалась неразрешенной проблема получения животворной ДНК из умерших клеток. Скажем, клетки кожи Тутанхамона, Мао Цзэдуна или Пирогова не давали желанных всходов. Подвижки какие-то были, но до победы было еще далеко. Мы пытались это делать и в бане, а потом я пробовал в Москве...
Нам пришлось платить более двадцати тысяч долларов (22,6 тыс.) за зуб Наполеона, проданный с аукциона.
- Вы-ы сду-урели?! - пятил на нас свои рачьи глаза Вит.
А Ирина только молчала, только удивлялась нашему мотовству.
А как мы гонялись за его членом!
- За чьим членом? - спрашивает Лена.
- Наполеона! За членом Наполеона! Ты знаешь эту историю?
- Нет.
- Мы напросились в гости к самому знаменитому коллекционеру Америки, разделявшему наши взгляды на жизнь. Это был профессор Колумбийского университета Джон Латтимер...
- Латтимер? Я слышала...
- Да, это у него среди наиболее интересных экспонатов коллекции находится и залитый кровью воротник Линкольна, и ампула с цианидом Германа Геринга.
- И...
- Да, и член Наполеона.
- Откуда он у него?
- Говорят, его отрезал священник, соборовавший Наполеона, и вот он какими-то путями оказался у Латтимера. Мы, конечно, отколупнули кусочек кожи.
- Вы не могли упустить такой удачи! - Лена разводит руками.
- Так вот...
- Постой... Клонировать Наполеона или Мао Цзэдуна, на худой конец Ленина... Это я еще могу себе представить... Но Шекспира, Леонардо да Винчи?! - недоумевает Лена.
- Ты права: весь мир восстал против клонирования человека. Во всех странах до сих пор принимают запреты. Церковь тоже против...
- Против чего?..
Мы не могли не согласовать с Церковью наши действия, и Жора пригласил к нам Андрея Кураева.
- Мы, собственно, не против клонирования, - стал пояснять нам Андрей, - мне кажется, людям полезно знать, что Церковь в этом плане стоит на позициях здравого смысла. Наука ведь по сути еще очень мало знает об этом, позволяя при этом себе множество умопомрачительных прогнозов и перспектив. Да, интерес огромен! Биологи сегодня рьяно орудуют киркой и ломом в попытке разузнать тайну генома. Успех налицо! Кто бы мог думать с десяток лет назад, что сегодня можно вырастить глаз или почку, или овцу Долли? Завтра вырастят человека... Кем он станет? Как сложится его жизнь и как к нему отнесутся другие? Это будет новый вид или новая раса?.. Мы до сих пор не знаем, что есть человек? Кто он? Где его границы, и что делает его человеком?..
- Какие же у Церкви аргументы против клонирования? - спросил Жора.
- Насколько я знаю, - сказал Андрей, - их нет. Есть отдельные эмоциональные выкрики, что, мол, создание человека человеком является узурпацией прав Самого Творца. Но мне они не кажутся убедительными. Если человек может создать жизнь, значит, он поистине несет в себе образ своего Творца. Любые успехи науки лишь прославляют Творца!
- Есть проблема с душой, - сказал Жора, - где взять душу для клона? Ведь все души исходят из семени Адама, и его грех мы несем до сих пор. А откуда душа возьмется у клона?
- Все, все души творятся Богом. Вопрос в том, найдет ли Он душу для клона. Это в Его воле. И если клон, как джин, уже вырвался из бутылки - это тоже в воле Бога. Значит, он Ему угоден. И никакого греха здесь нет. Но есть огромная опасность греховного применения результатов клонирования. Вот поэтому Церковь против.
- Слушай, Андрей...
- Наша брань, - сказал Андрей, - не против науки, нам нужно быть уверенными, что эта наука направлена на благо людей.
Разумеется, не было никакой необходимости убеждать Андрея в наших чистых помыслах.
- Считай, что мы получили благословение, - сказал мне Жора, когда мы расстались с Андреем, - теперь можно и пивка попить.
Мы долго еще спорили на этот счет. Сомневаться во всем - кредо ученого.
- Слушай, - как-то солнечным утром воскликнул Жора, - разве можно запретить светить солнцу?! Ген теперь, как и атом, стал достоянием человека, и чем крепче будут запреты, тем сильнее будет желание познавать его силу. Это неизбежно - запретный плод сладок.
- При-и-чем тут со-олнце? - спросил Вит, не расслышав. И попал под горячую руку. Казалось, Жорин скальп только и ждал зацепки, чтобы дернуться. Жора обрушился на Вита со всей силой.
- Ген теперь - как колесо, как порох и пар, как крыло и турбина. Как расщепленный атом. И засунуть его обратно в бутылку уже никому не удастся. Попробуй новорожденного вернуть в утробу матери! Это - война. Мы открыли ящик Пандоры? Кто знает, кто знает! Вечная борьба добра и зла. Армагеддон! Победителем в этой схватке будет тот, кто овладеет силищей его величества Гена.
- Ты ду-умаешь, - сказал Вит, - что...
- Сегодня, сейчас, конечно же, нельзя давать в руки этим дикарям такое мощное оружие. Люди по-прежнему дики и невежественны. Во все времена, стремясь покорить себе подобных, они размахивали какой-нибудь дубинкой - то луком, то атомной бомбой. Так и теперь станут размахивать генами и этническим оружием, устрашая соседа по дому.
Жора окинул нас с Витом испытующим взглядом, затем продолжил:
- Но уже завтра, когда человек наберется ума и научится управлять этой мощью, он поймет, что ген - это не только самое сильное оружие устрашения и уничтожения всего живого (клин клином!), но и единственное средство его спасения. Не паритетный баланс, не преимущественное размещение ракетных установок и наращивание военного потенциала, но тонкая прецизионная работа с генами. Это и есть Божий промысел. Но он дозволен только человеку разумному, Homo, так сказать, по-настоящему - sapiеns'у. А вернее Человеку совершенному - Homo perfectus. Так что...
- Так что - что? - спросил Вит.
Пришло время еще раз дернуться Жориному скальпу. Хотя взгляд Жоры был спокоен. Вит долго смотрел на него, не понимая, зачем тому понадобилось так долго рассказывать о каких-то генах, каком-то оружии, что похлеще атомной бомбы... Зачем? Виту такие лекции, что мертвому припарка.
Я тоже не намерен был выслушивать Жору: все, что он декларировал, напоминало мне кусок текста из школьного учебника. Может быть, Жора пишет учебник?
- Жор, - сказал я, - не забудь позвонить нашему монарху.
Жора, думая о том, что только что произнес, посмотрел на меня и ничего не сказал.
- А, Гиви! - воскликнул он затем, обратившись к вошедшему Сахуралидзе, - ты-то мне и нужен! Слушай... - Он умолк на мгновение, внимательно посмотрел на Гиви, затем: - Ты уже устроился?
- Нэт, - сказал Гиви, - ещо работаю...
Тина бы даже не улыбнулась.
Чернильные сумерки, отчаяннее горят фонари, я вижу мошкару в ярком свете, нарядных людей в белом, много молодежи, каменную кладку, затем снова танцующих рядом, музыкантов, стойку бара и официанта, разговаривающего с барменом... Мои губы купаются в ее волосах, ее теплая кисть в моей большой надежной ладони...
Но здесь случаются и землетрясения, камни как горох сыплются с гор, и приходится неделями разгребать завалы. А зимой серо и тоскливо, безлюдно, что называется пусто, снега почти нет, поэтому горные вершины никогда не сияют, слепя глаза белизной, не алеют по утрам румянцем и не золотятся вечерним солнцем. Зимние дожди тихи, дни длинны, унылы и абсолютно безмолвны, а ночи промозглы и безнадежно бессонны.
Ничто так не сближает, как музыка.
Я что-то шепчу ей на ухо, произношу слова, которые ничего не значат, я даже не прислушиваюсь к ним, несу привычную сказочную чушь, от которой ее кожа покрывается пупырышками, я чувствую это кожей своих крепких нежных пальцев и продолжаю шептать и шептать, глядя невидящими глазами в черную пустоту южной ночи. Для меня эта роль привычна, и я прекрасно ее играю. Соблазнитель юных сердец? Да нет. Нет, мне тоже хорошо. Впервые за долгие годы абсолютного одиночества. Я признаюсь в этом себе, и этим признанием делаю ей больно. Я чуть было ее не раздавил, на что она только заглянула мне в глаза.
Все когда-нибудь кончается, умирает и эта музыка. Внезапная тишина разрушает наши объятия, но обещает рождение новой музыки, новых надежд... Снова раздаются аплодисменты, аплодируем и мы друг другу. Да, этот танец достоин похвалы.
Мы усаживаемся за свой столик и какое-то время молчим. Полумрак, который здесь царит, не в состоянии скрыть румянец на ее щеках, глаза тоже блестят, но нам нечего сказать друг другу, потому что сейчас, мы молча признаем это, никакие слова не нужны. И официанту, подающему десерт, нет необходимости приходить ей на помощь своим «Это вино вам к лицу».
- Выпьем еще? - предлагаю я, когда официант наполняет фужеры.
