Бригида, самодовольно посмеиваясь в усы, неторопливо расстегнул пряжки и небрежно бросил пояс на стол.
— Держу сто пезо22 против одного, — сказал он позевывая, — что ты не видел и никогда не увидишь такого «барана».
Пояс переходил из рук в руки. Он был сшит из одного куска толстой шкуры, на внутренней стороне которой вросли костяные шишки оригинальной формы, а на лицевой кое-где сохранился густой, зеленый с проседью мех.
— Что же это за зверь? Тапир? Бизон?.. Да говори же, черт!
Бригида махнул рукой и упрямо отвернулся: не стоит, мол, рассказывать…
Однако, компания с пьяным упорством накинулась на украинца, и после долгих пререканий он согласился рассказать историю диковинного пояса, заявив тут же, что вряд ли ему кто-нибудь поверит.
Потребовали еще «анизет» — и Бригида начал повествование.
Лавро говорил довольно хорошо на испорченном испанском языке аргентинских креолов, говорил сначала как-то нехотя, но постепенно вспышки воодушевления стали все чаще оживлять его лицо, а когда в воспоминаниях возникали особенно ярко картины пережитых приключений, в сухую трескотню галльских словосочетаний проскальзывали тягучие переливы украинских слов, иногда целые фразы, которые он не трудился переводить, ибо слушатели, увлекаясь рассказом не менее Бригиды, угадывали смысл сказанного… Даже дон Коранчо, этот трусливый мелкий плут, дитя грязной помойки огромного международного порта, и тот минутами терял мину презрительной недоверчивости и с живым вниманием следил за похождениями странного атторонте.
Чувствовалось, что этот светлый, твердый взгляд не раз в дебрях девственной пампы23 — скрещивался с взглядом притаившейся золотисто-пепельной пумы, что эта сухая мускулистая рука бронзовой статуи не могла дрогнуть в смертельной борьбе за жизнь, а шрамы и рубцы на теле получены именно при тех жутких обстоятельствах, о которых так просто повествовал рассказчик.
Восемнадцатилетним робким увальнем, не видевшим ничего, кроме родной Кушпыровки да соседнего торгового местечка в глухом захолустье Подольской губернии, Бригида попал в Аргентину, соблазненный рассказами родственника-односельчанина, неоднократно ездившего на заработки в Южную Америку.
Как во сне, перед очарованным взором простодушного юноши замелькали невиданные картины: шумная, нарядная Одесса, огромный океанский пароход «Отавия», сказочные бело-кружевные дворцы Босфора, цветущие острова Архипелага, изменчивая бирюза Средиземного моря, и вдруг — мрачная, жуткая громада Атлантического океана обступила со всех сторон пароход, надолго закрыв сушу от испуганных взоров тоскующего парня. Животный ужас сковывал его члены, когда, уцепившись за толстые медные перила бортовой решетки, с замирающим сердцем, жмурясь и вздрагивая, он отдался могучим вздохам, плавно колебавшим необъятно широкую грудь водяного гиганта. Много дней и ночей длилось это путешествие Бригиды, который невольно чувствовал себя жалкой сухопутной букашкой, уносимой потоком на обломке ветки.
Ступив, наконец, на твердую почву, хотя и чужого и страшного города, он даже смеялся, радостно чувствуя, что пол под ним не рушится в бездну, что зеленый глаз иллюминатора не подмигивает злорадно, зарываясь в волну, и кругом все стоит прочно на месте, не пошатываясь и не поскрипывая от ужаса.
С первых же дней парню не повезло на чужбине: его покровитель, родственник-односельчанин, как раз накануне отъезда артели на работу был на смерть задавлен трамваем, и осиротевший Лавро вместе с артелью, оставшейся без руководителя и «старосты», отправился в далекое западное имение. Впрочем, с этим первым местом службы соединялись хорошие воспоминания: привычная работа в поле, здоровые условия жизни. Минутами можно было даже чувствовать себя как бы дома, на Кушпыровской ниве: кругом слышалась родная речь, мелькали знакомые лица, на черноземах привычно колосилась пшеница, но… стоило взглянуть на буланых рослых быков с черной полосой вдоль спины, запряженных «не по-нашему» — восьмериками в многолемешные плуги, на широкополую шляпу и пестро-расшитую куртку карреро24, подъезжавшего в полдень к рабочим на высокой скрипучей повозке с бочками воды, либо взглянуть влево, где, закрывая горизонт, лиловели в тумане, блестя белыми шапками, неприступные Анды, — и снова остро колола тоска, хотелось «до дому»…
Не выдержав этой тоски, Бригида через год оставил место и отправился на родину. В поезде его дочиста обокрали — и с этого момента начались его многолетние скитания по Южной Америке.
Вот они — эти невеселые страницы жизни: тяжелый труд сезонного рабочего на молотилках, на прокладке железнодорожных линий, на дренажных каналах, в промежутках — скитания по дорогам, в вечном страхе перед недремлющим оком степных жандармов, устраивавших охоты за бродячим людом… Потом — знакомство с бандитами — суровая школа той среды людей-хищников, где ножевая расправа применяется по всякому поводу, где надо спать и есть в «запас», вообще — приспособить свой организм и образ жизни к привычкам шакала… Потом несколько месяцев кошмара аргентинской каторги… Свинцовые рудники, где голод, надрывная работа, «отдых» в зараженных казармах и ежечасные жестокие побои в полгода превращают здорового, смелого парня в трусливую, жалкую собаку, дрожащую от окрика стражника. Бригида и другой каторжник, голландец Питер Ван-Флит, убили стражника и, забрав его оружие, бежали в Чилийские Анды, некоторое время бродили в горах, а когда миновала опасность погони, спустились на равнину…
Был август — начало лета в тех местах. Пампа роскошно цвела, вытягивая из жирной, шоколадной, вязкой земли огромные, в рост всадника, стебли сочных трав, исступленно сплетшихся в борьбе за солнце для своих сочных листьев и до головокружения пахучих цветов… Приходилось прорубаться ножами в этом растительном хаосе или пользоваться попутными звериными тропами, все время напрягая внимание, чтобы не быть застигнутым врасплох нападением пумы или змеи.
Питались яйцами, даже птенцами особенно многочисленных диких уток «намо», гнезда которых усеивали побережья ручьев и болот. Стрелять без крайней необходимости было опасно, — напуганные беглецы, даже в дебрях этого «кампо вирген»25, считали себя досягаемыми для пронырливых жандармов.
Наконец, замученные полчищами москитов и свирепых древесных клещей, стосковавшиеся по костру, жареной дичи и, главное, по крепкому, спокойному сну, бродяги решились оставить заросли пампы и вступили в лесистые предгорья Андов. Здесь Лавро лишился спутника: голландец, мучимый припадком малярии, был оставлен Бригидой у костра, а когда, через несколько часов, нагруженный свежей дичью Лавро вернулся к лагерю, он нашел лишь груду окровавленного тряпья и обглоданные, растасканные кости товарища. Наскоро отыскав среди этих жутких остатков кровавого пира пумы револьвер, которым несчастному Ван-Флиту, очевидно, не удалось воспользоваться, Лавро поспешил покинуть опасное место и продолжал один трудный путь к югу.
