— Галя, — хрипит он.
И заходится в приступе кашля. Опять обступает его докрасна раскаленная страна фантастических снов. Ох, это скорострельные пушки бьют с немецкого миноносца… торпедный катер, выйдя на редан, мчится сквозь всплески огня, и он, Круглов, в шлеме и защитных очках, вцепился в рукоятки пулемета, прицеливается… Толчок! Сброшены обе торпеды… Что-то больно жалит в руку… Осколок?..
Он открывает глаза и видит склоненное над ним Галино лицо.
— Тихо, тихо. Не дергайся, — говорит она.
Выдернув иглу шприца из его руки, массирует ваткой место укола.
— Ну как ты, Юрочка? — устало улыбается Галя.
— Что со мной? — с трудом шевелит он языком.
— Воспаление легких. Двустороннее. Ты совсем очнулся?
Он хочет сказать, что надо в больницу, нельзя же с тяжелой болезнью дома… измучается же она… но сил нет… совершенно нет сил… никогда не болел, и нате вам… двустороннее…
Теперь что-то африканское, обезьяны прыгают… ах, это Клеопатра выскочила из клетки… Стой, куда ты?.. Назад, нельзя по деревьям… Он бежит по какой-то аллее, в густой тени платанов, а впереди — горы, и откуда-то появляется Штейнберг, на нем штормовка, соломенная шляпа и почему-то красный галстук… Красное — знак опасности?.. Знак опасности… Лицо у Штейнберга замкнутое, суровое, он предостерегающе взмахивает рукой…
Жарко, жарко. Круглов просыпается весь в поту и видит в окне четырехугольник ночного неба с одинокой звездой в левом верхнем углу. Горит на тумбочке настольная лампа, завешенная полотенцем. А сухость во рту такая, какая бывает только в Сахаре. Почему в Сахаре? — сам удивляется географической мысли. А, вот почему: сухость — Сахара… звучит похоже… Черт знает что…
Повернув голову, Круглов видит на диване у противоположной стены фигуру спящего человека, укрытую пледом. Галочка. Бедная девочка, сморило ее. Спи, Галка, спи. Вот только попить бы. Он тихонько шарит рукой по тумбочке — ох! Что-то падает и разбивается со звоном. Галя вскакивает с дивана и, запахивая халатик, подходит к постели Круглова. Вот те на! Это не Галя. Незнакомая маленькая женщина с круглым, как луна, лицом, в очках.
— Извините, — бормочет Круглов. — Я хотел…
— Хотите пить, Георгий Петрович? Сейчас.
Какая вкусная, какая прохладная вода. Он выпивает полную чашку, просит еще.
— Кто вы?
— Елизавета Иванна я, — приветливо сообщает маленькая женщина. — Медсестра я. С Галиной Леонидовной работаю.
— А где Галя?
— Она меня попросила у вас подежурить. А сама улетела. Беда там случилась. Галин папа умер.
Сиротливо мерцает в окне одинокая звезда. Боже, какое одиночество… ужас какой…
— Выпейте, Георгий Петрович.
Его губ коснулось холодное стекло. Он открывает глаза, послушно пьет из рюмочки, морщится от горького вкуса капель.
— Когда?
— Что когда? Улетела Галина Леонидовна сегодня. То есть вчера уже… Восьмого… А папа умерли седьмого. Аккурат перед праздником.
Что еще за праздник? Ах да, женский день. В шестидесятом они поставили опыт тоже… тоже накануне женского дня… Ну вот и конец. Опыт закончен, братцы-матросы. Вот только бы еще воды напиться…
— Воды, — просит Круглов.
Он никогда теперь не напьется так, чтобы утолить жажду полностью. И не надо. Ничего больше не надо. Жить не надо.
Только на Галку еще раз взглянуть… на милое, любимое лицо…
Десятого марта она прилетела.
— Здравствуй, Юра. Ну что, температура нормальная, идешь на поправку. Молодцом.
— Как это произошло?
Галя не сразу отвечает. Ей трудно. Еще не освоилась с мыслью, что предстоит жить без отца.
— Заболел старый Юсуф, — говорит она, глядя в окно. — Впервые в жизни заболел. Его правнук, да ты его знаешь, Шамиль, с кем-то там, с дружками своими, угнал чужую машину и… ну, в общем, сел в тюрьму. И Юсуф слег. Отвернулся к стене, есть перестал. Утром Марьям-ханум срочно вызвала папу. Папа поехал. Не знаю, о чем он говорил с Юсуфом. Наверное, уговаривал продолжать жить. Полдня просидел там. Чай они пили. Марьям-ханум радовалась — Юсуф опять чай пьет. Выехал папа от них в третьем часу. А полчетвертого его нашли недалеко от птицефабрики. Он сидел мертвый за рулем. Рядом на сиденье лежала ветка мимозы. Он всегда дарил маме мимозу. Да ты знаешь… Машина стояла с помятым передком. Обширный инсульт, мгновенная смерть. Он только успел руль крутануть, и машина врезалась в скалы.
— Пятница четвертого марта, — говорит Галя. — Еще бы не помнить. Еще бы не помнить. Но ты никогда не говорил, что случилось в тот день. Почему ты вдруг очутился в лесу и заблудился?
— Как я очутился в лесу, я и сам не помню. Но дело в том, что в тот день компьютер выдал одну распечатку…
Круглов умолкает, услышав, как скрипнула половица. Быстрым шагом направляется в коридор и выводит оттуда на веранду Игоря. На загорелом теле мальчика белеют бинты.
— Ты подслушивал? — тихо спрашивает Круглов.
Игорь смотрит на него встревоженными глазами. И вдруг кидается к Круглову, судорожно в него вцепляется, кричит:
— Не уезжайте! Дядя Георгий, не уезжайте! Не уезжайте!
Круглов гладит его по голове.
— Ну, ну, Игорь, с чего ты взял? Ну-ка успокойся. Будь мужчиной. Никуда я не уезжаю.
Он ведет мальчика в комнату и велит лечь в постель. Черемисин, потрогав ладонью лоб Игоря, разматывает бинты, осматривает ранку на животе, мазью смазывает.
— Дядя Георгий, вы правда не уедете? — спрашивает Игорь.
— Да… Не уеду. Спи, дружок.
Круглов возвращается на веранду. Вскоре и Черемисин выходит. Ася засуетилась было, ведь давно пора обедать, но Круглов говорит ей:
— Не затевайте обед. Не надо. Только чай.
На Карабурун опускается вечер. Темнеет по-южному быстро, без томительных сумерек: только что, казалось, еще было много свету — и вдруг темнота, не различишь лица сидящего против тебя человека.
Над верандой Черемисиных вспыхивает лампочка в абажуре, стилизованном под керосиновую лампу.
Молча пьют чай с абрикосовым джемом, с кизиловым вареньем — у Аси всегда что-нибудь вкусненькое к чаю.
Странное молчание: в нем слишком много недосказанного. Бывает ведь так: прочертит ли вечернее небо метеор или как-нибудь иначе напомнит о себе мироздание — и умолкнет разговор о сегодняшнем, насущном, и не знаешь, решительно не знаешь, как потечет жизнь дальше.
— Ты сегодня не поливал сад, — напоминает Круглов племяннику.
— Ничего страшного, — отвечает Черемисин. — Вы не закончили, дядя Георгий. Вы сказали: в тот день компьютер выдал распечатку…
— Да. — Круглов аккуратно подбирает ложечкой джем с розетки. — Он обработал все данные и выдал неожиданный ответ. Со старательностью того самого, который лоб расшибет, если его заставят молиться, компьютер рассчитал продолжительность эксперимента… который мы поставили, Галя, в шестидесятом с твоим отцом… Собственно, чему тут удивляться… В том-то и заключался смысл эксперимента, чтобы постепенный износ организма преобразовать в ступенчатый. Вот и подошло время ступить… Ну да, ступить на эту ступеньку… У Штейнберга она пришлась на седьмое марта… а у меня на девятнадцатое августа… на завтра…
