Я скрипнул зубами, и Хельга моментально проснулась.
— Ты злишься, — шепнула она. — Не надо.
— Я не злюсь. Я пытаюсь уснуть.
— Ты злишься на значки — и видишь только их. Хочешь, мы поспим вместе?
— Мы и так спим вместе.
— Нет, я имею в виду третье: спать и видеть один и тот же сон. Хочешь?
— Значит, у тебя есть транслятор?
— Он не нужен. Наоборот, он только мешает.
— Слишком много значков? — улыбнулся я.
— Ты уже все понимаешь. Еще чуть-чуть — и будешь совсем колдун. Тебя усыпить?
— Попытайся.
— Поспим вместе?
— Да.
— Спи, — шепнула Хельга, и я уснул…
Материк был громаден и еще никак не назывался. Название ему придумают потом, когда его не станет. Очень красивое название, оно звенит и светится через весь материк. Вот так:
Г О Н Д В А Н А
Только это будет уже не материк, а сплошной значок… А пока что он весь живой: двигается, дышит, стареет.
Я опустился на алмазный пляж северного побережья. Когда материк станет значком, этот пляж уйдет под Гималаи. Алмазов не станет. Они обнажатся в других местах, но перестанут быть просто песком и камнями. Песчинки и камни окажутся значками, из-за которых начнут убивать. Из-за значков всегда дерутся и убивают, и получается, что убивают сами значки. Которых нет. Которых больше, чем даже песчинок на этом пляже… Я посидел у воды, пересыпая песок из ладони в ладонь, а потом отряхнул ладони и побрел вглубь материка, прочь от пляжа. Хорошо, что он уйдет под Гималаи. А то ведь жутко подумать, какая свалка могла бы тут произойти спустя сотни миллионов лет.
Я продирался через густые заросли высоченных папоротников, протискивался между жесткими зелеными стеблями и увязал по щиколотки в жирной хлюпающей земле. Из-под ног, пищ`а, порскало что-то живое. Со всех сторон рычало, ворочалось, чавкало, предсмертно орало, ликующе и трубно возвещало о том, что сумело выжить и вот сейчас насытится.
Потом я брел, увязая по щиколотки в горячем песке. Что-то живое с сухим шелестом порскало из-под ног и, сухо шелестя, зарывалось по самые кончики дрожащих, звонких от сухости хвостиков. Кто-то огромный, натужно хрустя сухожилиями, полз вдалеке, равномерно вбивая в барханы чугунные тумбы ног, беспорядочно ныряя в песок маленькой головкой на длинной шее и влача бесконечный, как товарняк, чешуйчатый хвост. Трескучий рой диковинных насекомых, с мою ладонь каждое, снялся с гребня ближайшего бархана и завис надо мной, двигаясь одновременно и резко, как вертолеты на смотру, то влево, то вправо.
Вода в реке, которую я переплыл, была желтой, вязкой и тухлой, как недоваренный позавчерашний кисель. Потому что в ней тоже жили — по крайней мере, начинали жить.
Отряхнувшись, я вскарабкался по невыветренным базальтовым обнажениям, на цыпочках взбежал по обжигающему лавовому склону и заглянул в кипящий кратер. Гора жила. Я грудью чувствовал, как она ворочается и вздыхает.
Я отпрянул, подпрыгнул и стал подниматься, уклоняясь от свистящих перепончатых крыльев с когтями на концах и от лязгающих рядом крокодильих пастей. Воздух был насыщен жизнью.
Материк жил и собирался жить миллионы лет. Ему не нужно было как-то называться. Я оглядел его сверху, весь. Мне было одиноко. Ни один камешек не был просверлен насквозь, ни один прутик не был гладко обструган и заострен с конца — тоска. Я прищурился одним глазом, протянул руку и пальцем вывел через весь материк невидимое: «Гондвана».
Материк треснул и разломился на пять громадных кусков. Треугольник с алмазным пляжем, поворачиваясь, двинулся навстречу северному материку — они встретились в грохоте горообразования. Вздыбились Гималаи и погребли под собой несостоявшиеся значки.
Хельга сильно сжала мою руку, и я проснулся. Грохот горообразования повторился: в дверь беспорядочно стучали кулаками.
— Кто это может быть? — шепотом спросил я.
— Не знаю, — шепнула Хельга.
— Не Яков?
Она отрицательно помотала головой и прижалась ко мне.
— Сколько их?
— Я их не вижу! — отчаянно прошептала она.
— Лежи спокойно. — Я бесшумно встал и начал быстро и бесшумно одеваться.
— Есть кто живой? — заорали за дверью и опять грохнули.
— О, Господи, — с облегчением сказала Хельга, соскакивая с кровати. Сегодня же третья суббота — я совсем забыла!
— У вас по третьим? — спросил я.
Она кивнула, уже запахнув халатик, оживила карниз и пошла открывать. Я присел к столу. Субботняя проверка — всего-то навсего. Потерпим. У нас она по вторым субботам месяца, а в этом районе, оказывается, по третьим. Я посмотрел на часы. Было 03.42.
— Крепко спите! — сказали за дверью и шагнули через порог. Их было трое. Никого из них Хельга не «увидела». Хельга видит живое. Колдунья больше, чем ведьма, но бесполезней.
— Служба Консилиума, — представился один из троих, демонстрируя нам с Хельгой значок на отвороте кителя.
Значок… Я усмехнулся и сказал:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, сограждане. Напоминаю: все, что мы увидим и услышим здесь, является врачебной тайной.
Второй сразу же после этих слов подошел к приемнику над изголовьем кровати, сорвал пломбы, снял кожух и начал там копаться. Третий водрузил на стол ящик с аппаратурой, присел на табуретку и занялся настройкой.
— Хозяйка квартиры вы? — спросил первый, открывая блокнот.
Хельга кивнула.
— Парадонова Ольга Михайловна? — прочел он.
— Да.
— А вы, сударь? — он повернулся ко мне.
— В гостях, — сказал я. — Тихомиров Виктор Георгиевич.
Первый записал.
— Томич или приезжий?
— Томич.
— Хорошо-о… Профессия?
— Дизайнер-инструментальщик.
— Тво-орческая… — пробормотал он, записывая. — Военнообязанный?
Я кивнул.
— Звание?
— Капитан резерва, десант. ТРДД-4.
— Кома-андный… деса-ант… Четыре?
— Я живу не в этом районе. На северо-востоке.
— Понимаю. Тогда, если не возражаете, начнем с вас. Еще раз напоминаю: все, что вы мне скажете, является…
— Врачебной тайной, — закончил я. — Начинайте.
Третий протянул мне обруч, и я надел его на голову.
— Наблюдайте вон за той стрелкой, — сказал первый, — и вы сами увидите, насколько правдивы будут ваши ответы.
— Начинайте, — повторил я. — Быстрее начнем, быстрее закончим.
— Вы видите личные сны? — спросил он.
— Да, — сказал я. Стрелка не шелохнулась.
— Что вы видели в последний раз?
— В моем личном сне? — уточнил я. (И подумал: не в Хельгином, а в моем).
