— Так и не заметишь, как состаришься в нотариях, — с великой неохотой вставая из-за стола, чтобы посмотреть, кто приехал за ним, брюзжал Тополино.
«Всех пошлю к черту. Скажусь больным», — твердо решил он.
А увидев приближающуюся к дому повозку — похолодел. В таких, как правило, перевозят арестантов. За работниками таких не посылали. Нотарию такое не припоминалось.
Рядом с возницей сидел кондотьер, хорошо знавший где живет Доменико. Он увидел его в щель между занавесками, когда тот тыкал пальцем в его окно. Внутри все оборвалось — «За ним!» Долго не раздумывая, Тополино бросается к столу. Сгребает в охапку лежавшие там бумаги Бруно, которые он недавно, разложив по порядку, с самозабвением читал. Он бросает их в сундук, заваливая разным тряпьем.
— Зачем все это?! — останавливаясь, спрашивает он себя. — Все равно найдут.
…Прокуратор пришел раньше обычного, в восьмом часу утра. И каково же было его удивление, когда, в столь ранний час он здесь, у себя, застал нотария. Низко склонившись к столу, Доменико с тщанием водил пером по бумаге. Казалось, писарь отсюда ни на минуту не отлучался. Хотя два часа он все-таки поспал. Лег с легкой душой. Все оставленные ему материалы он переписал до рассвета. В четвертом часу. Красиво. Без помарок. Только одним, но важным документом, он остался недоволен. Но сил на него уже не было. И Тополино решил встать пораньше, чтобы заново переписать его. Когда прокуратор входил в кабинет, он уже его заканчивал.
— Ваше преосвященство, одну минутку, и все будет готово, — вскочив с места, попросил он Вазари.
— Работай, работай, — поощрительно улыбнулся прокуратор.
Ему нравился этот молодой человек. Всегда безотказный, уважительный и очень ответственный. Покачивающаяся над столом его взъерошенная макушка и подрагивающая худющая шейка вызвали в прокураторе отеческие чувства к нему. Ему почему-то стало жалко паренька, который имея в руках всего лишь гусиное перо, дрался за место под солнцем. Никто ему не помогал. Наоборот, из своего скудного заработка он умудрялся кое-что отсылать родителям, живущим где-то на севере Италии.
«Хороший сын, наверное», — подумал прокуратор. Хотя что он мог знать об этом? Ведь он сам родителем не был. Не дали небеса ему радости отцовства. Не мог он иметь детей. И совсем не потому, что им, служителям Святой церкви, запрещалось обзаводиться семьями. Ему на это было наплевать. Он давно пришел к выводу: чтобы жить хорошо, надо следовать не заповедям, которые придумали люди в сутанах, а девизу — «Закон во мне!». Служил он ему верой и правдой, а тот, в благодарность, ни разу не подвел его. Сделал богатым, влиятельным и относительно не уязвимым. Относительно в сравнении с теми, кто по положению своему имел еще больше возможностей следовать этому девизу. Однако, как это не печально, наступает время, когда и богатство и влияние вдруг, растерянно озираясь по сторонам, спотыкаются. И тогда перед самыми простыми вопросами приходится беспомощно разводить руками: «Для чего ему одному все это — замки, золото и роскошь? Кому он все оставит и кто продолжит его дело? В кого он вложит свою мораль, которая ведет к земному благоденствию?».
Ни одна из восьми женщин, с кем он имел длительную тайную связь, не понесла от него. Врачи говорили, что причиной тому стала перенесенная им в возрасте 26 лет свинка. А те, кто пыхтят под законом и истово молятся Богу, сказали бы, что это наказание свыше за дела мирские. За неправедные слезы. За поругание себе подобных. За невинно пролитую кровь. Дурни! Хорошо, если к концу жизни они поймут, что нет жизни под законом. Жизнь — над законом. И нечего бить челом Богу. Он родил нас и сказал: «Сделай рай в аду». И если человек не поймет этого вовремя — прозябать ему в унижении и бедности…
— Все, Ваше преосвященство! — радостный возглас нотария сбил его от размышлений.
Он долго невидяще смотрит в сторону ликовавшего от сделанной работы юнца.
«Мне бы его лета да с моим пониманием этого бытия», — мелькнула завистливая мысль.
— Что ж, посмотрим, — усаживаясь на свое место, вслух говорит он.
«Жаль, не в кого вложить то, что есть во мне, — рассматривая документы посетовал он про себя, а затем, после некоторого раздумья, спросил: — А ты смог бы?»
Вопрос был не из праздных. Наблюдая за теми, у кого было и есть кому передавать, ничего путного из этих благих попыток, как они не старались, не выходило. Не воспринимали их отпрыски опыта родителей своих. Открещивались от него, как черти от ладана. Словно не они были их отцами.
«Странная штука… Получается адова западня… Но я бы и ее одолел… будь у меня наследник», — самоуверенно заключил он свои размышления.
— Молодец, сынок! Отменная работа, — хвалит он, с удивлением поймав себя на том, что ненароком употребил слово «сынок». — Беги домой! Высыпайся, — продолжал он, — выходи завтра. Твоему начальству скажу, что я тебя занял на весь день.
Окрыленный добротой и похвалой Его преосвященства, которые пели в нем на разные лады, Доменико не заметил, как оказался дома. Спать нисколечко не хотелось. Два с небольшим часа, что он соснул, ему вполне хватило. И вообще, днем он спать не мог. А сейчас тем более. Ему не терпелось дорваться до бумаг Джордано Бруно. Рассчитывал взяться за них в воскресенье. И все сложилось как нельзя удачно. Целый день в его распоряжении. Никто вызвать не посмеет. Он под защитой самого Вазари. Наскоро перекусив, он голодным волчонком ринулся к спасенным им бумагам.
Записи покойного требовали уважения к себе. При внешней обыкновенности они таили в себе некую загадочность и таинственность. Первые же выпавшие из них безобидные на вид листочки были испещрены строчками, полными крамолы. И он с трепетной осторожностью стал приводить их в порядок. Их надо было собирать листик к листику, один обгоревший обрывок к другому полусожженному лоскутку. Если не по нумерации, то, во всяком случае, по изложению. Ведь Доменико выгребал их из огня как придется. Сколько безвозвратно сжевал огонь, определить было трудно.
Одна к одной шли всего три-четыре странички с краями, обгрызанными огнем. Побуревшие лицом, они были практически целыми. Все запросто читалось. Его внимание привлек остаток текста 7-й и 8-й страниц, к которым прилипла 33-я. То, что лежало между ними, очевидно, сгорело. Да и после 33-й не хватало с десяток листов… Надо было все раскладывать по логике повествования.
Тополино начал с 7-й. Самая верхняя строчка под обгоревшей кромкой, начиналась с переноса:
«…нец я нашел!» — прочитал нотарий и догадался, что слог «…нец» был концом слова «Наконец!»
