— Тогда чур в баню я первый, — продолжал командир и, снимая скафандр, подбодрил друзей: — Выходит, не избежать нам разоблачения. Что ж, баней и наши предки гостей угощали. Все краше водичкой кожу свою омыть, чем шкуру отдать для собственного же чучела.
И, посмеиваясь, крепкий, мускулистый богатырь, словно ожившая статуя Геракла, потирая руки, прошел в предложенный хозяевами «душ».
Через некоторое время он вышел оттуда возбужденный, радостный.
— Ну, братцы, добрым молодцем должен я выглядеть! Как в сказке: сначала в чан с кипятком, потом в чан с ледяной водой окунулся. Дайте архимедову точку опоры — переверну мир!
— Ну, тогда я следующий, — заявил Федя Федоров. — В таком деле командиру помочь надо. Землю ворочать — не фунт изюма!
Вышел он тоже возбужденный, довольный.
— Как в сауне, ребятки! Уж я-то знаю! Сколько раз парился градусах так при ста пятидесяти! А потом — в снег. И тут: сперва жара, потом холод, и тело иголками покалывает. Одно слово — сауна! Только никакой воды! Вот тебе и баня!
— Что это с тобой, Феденька? Из тебя вроде раковый суп варили, — заметил Вязов.
— А что? Обожгло?
— Светофором ты красным светишься, дружище, — продолжал Никита. — А вот с командиром такого не было. Он у нас мраморным вышел, с прожилками. На радость скульптору!
— Что же это такое? — забеспокоился Федоров. — Неужели оттого, что теперь мне до смерти хочется признаться вам, братцы: никогда я в сауне не бывал. И про свои ощущения и градусы там просто наврал.
— Полагаю, дальнейшее прохождение нами неизученной процедуры недопустимо! — решительно заявил Галлей.
— Ну что ж, поставить такой вопрос правомерно. Давайте обсудим, — решил Крылов и обратился к дочери через перегородку: — Наденька, давай вместе с нами решать, принимать ли остальным этот диковинный душ?
— Нечего решать! — отозвалась Надя. — Как мы можем не доверять тем, кто не дал с нас, живых, кожу снять? Мы с Никитенком вместе пойдем. Уже разделись. Вот только горлышко ему перевяжу.
— Это почему? — встревожился Вязов. — Что за перевязка?
— Потом объясню, и Федин феномен заодно.
— Не хватит ли тебе Жанну д’Арк изображать? В пламени костра побывала, мало тебе? — протестовал Никита.
— Разве ты меня не знаешь? — только и спросила Надя.
Все поняли, что ее не остановить.
А перевязать горлышко Никитенку нужно было вот почему.
Пока мужчины готовились пройти «душ», Надя во второй раз сняла на родной планете свои космические доспехи, и они серебристой грудой улеглись у ее босых ног.
Раздевая мальчика, она увидела, что горло у него забинтовано. Со скрытой тревогой спросила:
— Как тебе жилось, Никитенок мой, у молодых мамы и папы? Никто тебя не обижал?
— Молодая мама и толстая бабушка хорошие, — твердил малыш. — Никто не обижал.
— А это что? — указала Надя на бинт.
— Мы так играли, — смущенно ответил мальчик, стараясь выгородить молодую маму.
И вдруг покраснел.
Надя стала разбинтовывать, но бинт прилип, и, как ни старалась она осторожненько снять его, рана стала кровоточить. Надя ужаснулась при виде надреза на горле ребенка.
— А почему тебе больно? — допытывалась Надя.
— Это гвоздик противный, — краснея еще больше, пролепетал малыш.
— Ах ты, маленький лгунишка! — воскликнула Надя, прижимая к себе голенькое тельце. — И врать ты, глупыш, не умеешь. Счастье твое в этом! — И она стала покрывать его поцелуями.
Всхлипывая, тот признался:
— Это злой дядя. Бабушка, такая толстая и мягкая, стащила его с меня.
— Какой ужас, — прошептала Надя, снова забинтовывая горлышко малышу.
И через минуту с ребенком на руках смело вошла в «душевую».
Мальчик легко перенес процедуру. Когда Надя вынесла его из «бани», он, радостно улыбаясь, щебетал:
— Мамочка, мамочка! Я опять могу летать, как раньше, в нашем корабле!
— Что ты, родной! Тебе это только кажется.
— Нет, нет! Ты только отпусти меня — и я взлечу! Надя еще крепче прижала к себе малыша, одевая и снова забинтовывая ему горлышко.
Едва она отпустила его, чтобы одеться самой, мальчуган стал подпрыгивать, пытаясь взлететь. Однако, несмотря на ощущение легкости во всем теле, в воздух он, конечно, не поднялся.
— Плохой корабль, — обиженно заключил он и надулся.
Когда Надя с Никитенком перешли на мужскую половину, там ее встретили восторженными возгласами.
— Однозначно определяю, — заявил Галлей. — Это не «душевая», а «салон красоты»!
— Я ж говорю, омолаживают они предков своих, — вставил Бережной.
— Так оно и есть, командир, — заверила Надя, — омолаживают нас, я бы сказала…
— Информация, отмечаю, неполная, — заметил Галлей.
— Омолаживают в том смысле, — продолжала Надя, — что нас как бы наделяют реакциями, свойственными возрасту Никитенка.
— Ну это ты, дивчина, пожалуй, загнула, как говорили в наши былые времена.
— Нисколько, командир. Вас тут смутило, что Федя Федоров покраснел весь и признался, что в сауне никогда не бывал, а Никитенок перед тем «выгораживал» свою молодую маму и бабушку, уверяя, что никто его не обижал, хотя кто-то пытался перерезать ему горло. Потом, краснея, хотя в «душевой» еще не побывал, признался, что злой дядя так играл с ножичком. По-детски покраснел. Вот и нам теперь краснеть придется в случае чего…
— Следовательно, некое излучение в душевой подобно действию никотиновой кислоты на сосуды, — заключил Галлей. — Но зачем?
— Я попробую ответить на это старинным сонетом, который когда-то, еще при нас, написан был Весной Закатовой.
— Что за ответ такой стихотворный? — почему-то краснея, удивился Бережной.
И Надя прочитала на память сонет:
О ЛЖИ— Скажи, — я мудреца спросила
(Старик по-доброму был зол), —
Враждебная какая сила
Людей бросает в бездну зол?
— Я знаю: гнет и ложь, насилье,
Жестокость, злоба и разврат.
Все это видел. Много жил я.
Ликует зло — и в мире — ад!
И ложь — мать мрачного семейства.
Обман, измена, клевета,
Как стрелы черного злодейства,
Пронзают души, ум, сердца!
— Мудрец, как людям жить, скажи!
— Без «права силы» и без лжи!
Наступило общее молчание.
Каждый старался вникнуть в глубину смысла услышанных строк.
