Пилипенко сел на камень и посмотрел вниз.
— Пляж отсюда как на ладони. Причем только пляж, и ничего более. Все ясно: это наблюдательный пункт, — закончил следователь.
— Значит, — подхватил Жаров, — девушка не в первый раз забрела на этот пляж, и насильники несколько дней наблюдали за ней. Наверное, она была не одна, и они выжидали, когда ее спутник уйдет.
— Допустим, это были насильники, — сказал Пилипенко. — Только вот куда они делись? Почему собака не идет дальше?
— А она идет, — вдруг послышался голос Ярцева.
Пилипенко и Жаров обернулись. Ральфа теперь стояла на всех четырех лапах, глядя вдоль тропы.
— Просто она учуяла эту стоянку, — пояснил Ярцев, — и ждала, пока вы осмотрите ее. А след — вот он: продолжается дальше.
Собака повела людей через можжевеловую рощу, полную густого смолистого запаха. След шел точно по тропе. Жаров с грустью подумал, что он доведет до стоянки перед Артеком и оборвется. Но Ральфа внезапно повернула направо и на-верх, по едва заметному ответвлению тропы. Здесь этот знаменитый крымский аромат стал еще резче — казалось, в воздухе висят видимые пласты его живительного эфира. Жаров подумал: что это за мощный запах ведет Ральфу сквозь такой плотный фон?
Небольшая лестница поднялась на объездную грунтовую дорогу, затем начались виноградники, прилегающие к деревне Айкара. След вел именно в деревню, по узкому коридору, с обеих сторон обрамленному сеткой рабица, за которой, руку протяни, висели зреющие гроздья, также источавшие дурманящий дух муската и изабеллы, что не смутило собаку, ибо зов, ведущий ее, был намного сильнее.
Вот и деревня, она карабкалась по склону Медведь-горы, разделенная подпорными стенками, лестницами, пока позволяла крутизна горы. Архитектурной доминантой, вроде собора или ратуши, было здание недавно выстроенного частного отеля — в три этажа, с красной крышей под черепицу, украшенной мансардами и башенками, во все глаза своих солнечных окон глядящее на скопище жалких деревенских халуп вокруг.
Ральфа облаяла калитку одной из халуп. Пилипенко повернул железную ручку — не заперто. Все вместе вошли во двор, окруженный множеством дверей клетушек, которые хозяйка халупы сдавала курортникам. Ральфа без колебаний выбрала одну из дверей; следователь распахнул ее.
Прямо за дверью была комнатка два на полтора, похожая на корабельную каюту. На одноместной железной кровати спал длинноволосый молодой человек. Серебристый кулон на его груди поймал луч солнца из маленького круглого окошка.
Собака вдруг жалобно заскулила, вывернув свои карие глаза на людей. Жаров понял природу запаха, что привел ее сюда: в этой комнатушке пахло самцом, потом, секрецией, развратом и насилием.
Под окошком стояла деревянная тумбочка больничного образца. На тумбочке лежали зажигалка, пачка дешевых сигарет, рядом — консервная банка-пепельница и маленькая, в форме чебурека, дамская сумочка.
* * *
— Где ты это взял? — спросил Пилипенко, растолкав молодого человека.
— Нашел, — сказал он, хлопая глазами со сна и поправляя свои волосы, которыми, видать, гордился. — Там, внизу, в лесочке таких вонючих деревьев.
— Так, — сказал Пилипенко. — Никогда больше не говори «нашел». Я-то добрый, а другие будут тебя бить. — Следователь ткнул юношу двумя пальцами в солнечное сплетение. Тот согнулся, сидя на своей солдатской кровати. Когда рыбьи движения его крупного рта прекратились, Пилипенко спокойно спросил: — Ну и? Откуда у тебя эта сумочка?
Пока юноша корчился, он бегло поворошил пальцами внутри сумочки, и лицо его стало еще угрюмее.
— Я это… — начал юноша. — Внизу ее нашел, на пляже. Рядом со спящей девушкой. Честное слово!
— Спящей? — подал возмущенный голос Ярцев. — Это ты называешь спящей?
— Погоди, — оборвал его Пилипенко движением ладони. — Итак, ты спустился на пляж через можжевеловый лес. И что ты там увидел?
— Девушку. Она спала на одеяле.
— И рядом с ней лежала сумочка?
— Да.
— И ты ее взял — нашел?
— Да.
— Так вот. Это называется не нашел, а украл.
— И ты ему веришь? — не выдержал Жаров.
— Думаю, он этого все же не делал, — сказал следователь.
— Точно! — вскричал парень. — Я ничего этого не делал, клянусь!
Пилипенко и Жаров переглянулись.
— Ты что имеешь в виду, когда говоришь «этого»? — спросил следователь.
— Ну… Ничего я такого не делал. Взял сумочку и вернулся обратно. Пришел сюда. Потом пошел пить пиво.
— Первая цепочка следов с востока, — задумчиво проговорил Пилипенко. — Думаю, парень не виновен в убийстве.
— Почему ты так думаешь? — спросил Жаров.
— Интуиция, — сердито сказал Пилипенко: было ясно, что он видит нечто такое, чего не замечает Жаров.
* * *
Примчавшаяся по вызову следователя бригада затолкала испуганного молодого человека в машину. Жаров уже поставил было ногу на подножку «Газели» — решил, что и они тоже поедут в Управление, устроившись на местах перед зарешеченной автокамерой, но Пилипенко взял его за локоть.
— Погоди, — сказал он, поводя в воздухе сумочкой-чебуреком. — Оказывается, у нас и здесь есть работа.
Они присели на скамейку у беленой стены халупы, в глубокой тени мушмулы. Пилипенко осторожно вытряхнул содержимое сумочки на облупленную доску скамейки. На первый взгляд, в сумочке не было ничего особенного: косметика, крем для загара, гребень… Простая шариковая ручка, которые продают в местных киосках. Лист бумаги, исписанный мелким почерком, явно с помощью этой ручки: похоже на какой-то черновик. Паспорт, за край обложки задвинуты билетики и визитки.
— Странно, — сказал Пилипенко, — вращая перед глазами какой-то флакончик, — он совершенно пуст. Зачем носить с собой порожнюю тару?
Следователь вывернул пробку и понюхал горлышко.
— Французские. Шанель номер пять, — сообщил он. — А вот это… — следователь бережно взял визитку и выбросил вверх, словно игральную карту, — я сразу приметил эмблему здешнего отеля, — он кивнул в сторону черепичной крыши, краснеющей среди листьев мушмулы. — Посмотрим, что тут еще… Так, авиабилет до Москвы, вылет через неделю. Фамилия в билете и паспорте совпадают.
Жаров взял паспорт убитой девушки и всмотрелся в ее черты. Там, на пляже, их трудно было различить из-за многочисленных травм.
Девушку звали Лиза Донцова, ей было двадцать полных лет, москвичка. Лицо на стандартной паспортной фотографии было невыразительным и некрасивым, отчего Жарову стало особенно жалко девушку. Он поймал себя на отвратительной мысли: будь эта бедная Лиза красавицей, он, может быть, и не испытал бы к ней такого щемящего чувства…
