Глаза Бен-Зуфа засияли в ответ, и с тех пор родной холм и капитан жили в его сердце, как одно неразрывное целое.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой мы узнаем, что поэтическое вдохновение капитана Сервадака улетучилось вследствие некоего злополучного происшествия
Гурби не что иное, как особого рода хижина, сделанная из жердей, покрытых соломой, или, на местном наречии, «дрисом». Жить в гурби чуть получше, чем в палатке кочевника араба, и много хуже, чем в каменном или кирпичном доме.
Итак, досконально изучив вопрос, мы пришли к выводу, что гурби Сервадака попросту конура; устроиться там вдвоем было мудрено, но гурби примыкал к каменной стене заброшенной караульни, где и поместился Бен-Зуф с обеими лошадьми. Здесь прежде стоял отряд саперов, и после него остались кое-какие рабочие инструменты: лопаты, кирки, заступы и прочее.
Об уюте, конечно, мечтать не приходилось, но ведь гурби был временной стоянкой. Впрочем, и капитан и денщик не отличались привередливостью по части жилья и пищи.
«Если у вас есть хоть малейшая склонность к философии и здоровый желудок, вы нигде не пропадете», — любил говорить Гектор Сервадак.
И поскольку философия для гасконца нечто вроде разменной монеты, она у него никогда не переводится, ну а желудок у капитана был таков, что, вздумай он поглотить всю воду Гаронны, это ни на минуту не нарушило бы его пищеварения.
Что до Бен-Зуфа, то, если верить в переселение душ, он в прежнем своем воплощении наверное был страусом, — от прошлого существования Бен-Зуф унаследовал такую необычайную утробу, с желудочным соком такой силы, что мог переваривать камни, как куриную котлетку.
Здесь уместно будет сообщить читателю, что хозяева гурби были обеспечены продовольствием на месяц, что колодец снабжал их вдоволь питьевой водой, что в конюшне был заготовлен корм для лошадей и что, кроме того, равнина между Тенесом и Мостаганемом может поспорить своим чудесным плодородием с цветущими полями Митиджи. Водилась там и дичь; а штабному офицеру не возбраняется брать с собой во «время топографических съемок двустволку, если он не забыл захватить при этом эклиметр и мензулу.
Возвратившись в гурби после прогулки на свежем воздухе, Сервадак пообедал с волчьим аппетитом. Бен-Зуф изумительно готовил. Вот уж чью стряпню не назовешь пресной! Он солил, перчил и приправлял уксусом по-солдатски. Но, как мы уже говорили, яства его предназначались для желудков, которые не страшились самых острых приправ и не были подвержены гастрическим заболеваниям.
После обеда, пока денщик аккуратно убирал остатки кушаний в свой «нутряной шкап», как называл он собственный желудок, Сервадак, закурив сигарету, вышел подышать воздухом на скалистый берег.
Надвигалась ночь. Прошло больше часа с тех пор, как солнце село в густых тучах за широкой долиной по ту сторону Шелиффа. Странное зрелище представляло собой небо: оно изумило бы всякого наблюдателя космических явлений. Сумерки сгустились уже настолько, что ничего нельзя было рассмотреть на расстоянии более полукилометра, и все же на севере, в верхних туманных слоях воздуха, разливалось зарево. Оно не отбрасывало ни равномерного сияния, ни сверкающих лучей, обычно исходящих от мощного очага света. Следовательно, это не было северное сияние, потому что оно предстает во всем своем великолепии только на более высоких широтах. Итак, было бы весьма затруднительно ответить на вопрос, какому явлению природы следовало приписать столь пышную иллюминацию в новогоднюю ночь.
Капитан никак не мог считаться астрономом. После окончания школы он ни разу, — чему нетрудно поверить, — не заглянул в учебник космографии. Впрочем, в тот вечер ему было не до наблюдений за небесной сферой. Он ходил взад и вперед, курил. Думал ли он только о поединке, который поставит его завтра лицом к лицу с графом Тимашевым? Как бы то ни было, если эта мысль порой и приходила ему на ум, она не вызывала вражды против графа. Оба они (мы должны это признать) не питали ненависти друг к другу. Им попросту пришлось искать выхода из такого положения, когда один из двух — лишний. Гектор Сервадак считал графа вполне достойным человеком, а граф в свою очередь не мог отказать ему в чувстве искреннего уважения.
В восемь часов вечера капитан вернулся домой в свою единственную комнатку, где стояла койка, раздвижной рабочий столик и несколько чемоданов, заменявших шкафы. Денщик занимался кулинарией не в гурби, а за стеной, в караульне, там же он почивал на «тюфяке из доброго старого дуба», как он выражался. Это не мешало ему спать по двенадцати часов без просыпу, в чем он перещеголял даже сурка.
Сервадак не спешил ложиться спать; он сел за стол, где в беспорядке валялись его чертежные принадлежности. Машинально взял он в одну руку красно-синий карандаш, в другую — циркуль. И так как перед ним лежала калька, он стал рассеянно чертить на ней разноцветные, неровные линии, которые ничуть не походили на строгий рисунок топографического плана.
Тем временем Бен-Зуф, ожидая, пока ему прикажут идти спать, маялся в углу, пытаясь вздремнуть, чему препятствовало странное волнение, обуревавшее капитана.
Дело в том, что сейчас штабного офицера сменил за рабочим столом поэт-гасконец. Да! Гектор Сервадак прилагал неимоверные усилия, чтобы совладать с рондо, и тщетно призывал вдохновение, которое оставалось неумолимым. Не для того ли размахивал он циркулем, чтобы придать своим стихам математически-точный размер? Не для того ли пустил в ход двуцветный карандаш, чтобы как-нибудь расцветить однообразие упорно недававшихся ему рифм? Вполне возможно. Но так или иначе, Сервадак трудился в поте лица.
— Проклятье! — восклицал он. — И зачем только я выбрал такую строфу, где приходится за волосы притаскивать одни и те же рифмы, точно дезертиров на поле боя! Ну нет, тысяча чертей, я не сдамся! Никто не посмеет сказать, что французский офицер отступил перед рифмой! Стихотворение — это батальон! Первая рота выступила! (Сервадак подразумевал первую строфу.) Ну-ка, следующие, стройся!
Должно быть, рифмы, которым Сервадак угрожал не на шутку, послушались, наконец, его команды, потому что на бумаге вскоре появилась сначала красная, затем синяя строчка:
В словах, блестящих, словно страз,
О милая, что нужды?
«Какого черта бормочет капитан? — спрашивал себя Бен-Зуф, тщетно пытаясь прикорнуть в своем углу. — Битый час он хорохорится — точь-в-точь селезень, который слетал в теплые края».
Гектор Сервадак метался по комнате в припадке неистового вдохновения:
