До свидания, уютная моя берлога, до встречи, педальный лифт! Пока меня нет, придется бабе Фане просить повертеть педали соседа с четвертого этажа. Она его не любит – он грубиян. По местным, разумеется, меркам.
Морозный воздух и солнце – в лицо! Черт меня побери, до чего же не хочется ускользать отсюда! Вон деревья – я к ним уже привык. Вон могучие гранитные лбы выперлись из почвы по прихоти доисторического ледника и вклинились между домами, один из них до третьего этажа ростом и с одной стороны пологий, с него дети катаются на санках. Кто-то не пожалел сил проложить на самый верх дощатый трап с перекладинами и оградить верхнюю площадку перилами. И никакому уроду не придет в голову сломать полезную, хотя и доморощенную конструкцию или изрисовать ее похабщиной. Нет, этот мир – по мне. Состарюсь – поселюсь здесь навсегда. А пока – прав Балыкин – я несколько расслабился…
И я принялся приводить в порядок инстинкт самосохранения – по пути на вокзал старался не подставлять спину, был готов упредить любое опасное движение любого встречного, милые улыбающиеся лица прохожих объявил харями коварных врагов и вообще был настороже. Ничего, конечно, не случилось и не могло случиться со мною на планете Зимла. Разве что несчастный случай, да и то вряд ли.
На вокзале пришлось ждать поезда, а потом еще шесть часов трястись в вагоне, наблюдая, как над самыми сугробами стелется дым из паровозной трубы. Дым вовсе не хотел пачкать замечательное синее небо. Потом за окном стемнело, и уже глубокой ночью я добрался наконец до города, чьим аналогом на Земле является Петрозаводск. Я мог бы ускользнуть прямо из квартиры, но разрешения не соблюдать легенду Балыкин мне не давал. На улице и на вокзале меня мог видеть кто-нибудь из знакомых аборигенов, и очень хорошо, если видел. Я уехал по делам, пусть он так и доложит Маре. Надо полагать, образовалась внеплановая группа туристов, или охотников, или морозоустойчивых подледных рыболовов, а все инструкторы в разгоне, один я в пределах досягаемости. Вот я и вызван, дело обычное.
Такси от вокзала брать не стал. Прошелся пешком, миновал освещенную фонарями часть города, забрел в подворотню между дощатым забором и бревенчатой стеной какого-то дома. Оглянулся – никого.
В виде перестраховки выждал с минуту – и скользнул.
Три дня я корпел над этим началом, которое даже не завязка, а вообще пока ничто. Плохо, что начал с бытовой сцены, пусть и не земной, но похожей. Авось лифт-велосипед вывезет да еще история про зайцев. Читатель фантастики не желает, чтобы роман начинался с известных ему бытовых подробностей. Читатель в гробу их видел. И он прав. Незачем покупать книжку, чтобы прочитать в ней о том, что каждому прекрасно видно и вне книжки, причем ежедневно. Читателя не интересует то, о чем автору хочется писать. Его интересует только то, о чем ему хочется читать. И чтобы его воображение было контужено с первых же строк, например так:
По дороге катилась голова.
Она катилась с холма по утоптанной песчаной дорожке, весело подпрыгивая на неровностях и притормаживая, когда ее заносило в траву обочины. Антон (Артем, Кирилл, Герасим Рудольфович, Джон Смит, Хромой Оцелот) дождался, когда из тумана, окутавшего вершину холма, выкатится вторая голова.
– Гувер и Гинденбург – это две головы, – пробормотал он, слегка подтолкнув ногой застопорившуюся в колдобине голову. И вторая, так же как и первая, весело поскакала к подножию…
Вот это начало, это я понимаю. Это вам не история о том, как одинокий тридцатилетний горожанин прикасается к Неведомому, демонстрируя тяжелую форму умственной недостаточности. Герой сразу при деле, и герой несколько циничен, чем интригует читателя. Чьи там головы катятся – дело пока десятое. Главное, что головы и что катятся. Беда только в том, что мне в моем романе эти головы совершенно не нужны.
А можно начать так:
Я расскажу только об одном деле из многих дел, в которых мне довелось участвовать из-за того, что однажды я случайно оказался в определенном месте в определенное время…
Здесь самое время указать, что мой герой не такой, как все нормальные люди, и хоть как-то объяснить причину данной аномалии. Впрочем, такое начало будет нисколько не лучше того, что я уже выдумал и написал, а значит, ну его. Поехали дальше. Что у нас там на очереди – сбор команды или все-таки становление героя? Или то и другое в одном флаконе?
Не нравится мне фамилия Балыкин. Он для моего героя – начальство, близкое и непосредственное. Мужик серьезный, а по контрасту хорошо бы наделить его не только насморком, но и фамилией посмешнее. Нибельмесов. Борзопяткин. Пузодрыгало. Несвежев-Вчерашний. Завсегда-Никогдаев. Ладно, потом решу, а пока займемся путешествием моего д’Артаньяна и поглядим, куда его и меня кривая вывезет…
Новый мир возникает не вдруг, а как бы прорисовывается, стирая и замещая старый. Прежде всего растаяли стена и забор. Затем небо окрасилось из черного цвета в серо-лиловый, и хлынул проливной дождь. К счастью, теплый, но я моментально промок в своей пуховой куртке. Теперь сушить… Ладно, где я?
Город здесь тоже был, но куда меньшего размера, так что возник я на пустыре вне городской черты. Так оно и ожидалось. Что хорошего в том, чтобы плодить нездоровые сенсации, материализуясь средь бела дня на глазах у многочисленных свидетелей?
Раньше процесс перемещения назывался диффундированием из мира в мир, а скользуны – дифами. Потом старая терминология как-то позабылась. Да и что хорошего в том, чтобы быть дифом? Неуютное, холодное слово, неприятное фонетически. Может, потому, что дифтерия тоже начинается с «диф»?
Я приближался к берлоге Степана двояко: в пространстве и в межпространстве. Сейчас я был на триста километров и на несколько миров ближе к нему. И самое главное: я находился в пределах Аэроклуба – так мы прозвали мир, обитатели которого помешаны на полетах в атмосфере. Если надо быстро переместиться из одной точки планеты в другую – скользи в Аэроклуб и путешествуй в его пределах. По сравнению с Землей выгадаешь несколько часов. Затем скользи обратно на Землю или в любой мир по своему выбору. Если, конечно, не хочешь остаться в Аэроклубе навсегда. Я слышал, будто некоторые скользуны-земляне так и поступили. Что ж, это их выбор. Если человеком владеет пламенная, но, в общем-то, безвредная для окружающих страсть – в данном случае страсть к полетам, – то, наверное, разумнее всего позволить маньяку утолять эту страсть, пока не надоест.
Но уж будь добр скользить в любезный тебе мир так, чтобы ни одна живая душа не заметила твоего скольжения!
