«…Деревья-прыгуны приседали и корчились, готовясь к прыжку, но, почувствовав людей, замирали, притворяясь обыкновенными деревьями».
«Они миновали полосу белого опасного моха, потом красного опасного моха, снова началось мокрое болото с неподвижной густой водой, по которой пластались исполинские бледные цветы с неприятным мясным запахом, а из каждого цветка выглядывало серое крапчатое животное и провожало их глазами на стебельках».
«Из лиловой тучи на четвереньках выползали мертвяки. Они двигались неуверенно, неумело и то и дело валились, тычась головами в землю. Между ними ходила девушка, наклонялась, трогала их, подталкивала, и они один за другим поднимались на ноги, выпрямлялись и, сначала спотыкаясь, а потом шагая все тверже и тверже, уходили в лес».
«Между ее ладонями через туловище рукоеда протекла струя лилового тумана. Рукоед заверещал, скорчился, выгнулся, засучил лапами. Он пытался убежать, ускользнуть, спастись, он метался, а девушка шла за ним, нависала над ним, и он упал, неестественно сплетая лапы, и стал сворачиваться в узел».
В таком таинственном окружении оказывается герой повести Кандид, молодой ученый, попавший в лесные дебри после воздушной катастрофы. И этого человека, потерявшего память, подобрали, выходили и оставили у себя жители лесного селения. Дремучие, как сам лес, который их окружает, косноязычные, инертные, они способны выразить словами лишь простейшие эмоции. И через речевую характеристику всех этих Колченогов, Слухачей, Хвостов Стругацкие очень точно раскрывают их убогий духовный мир, умело используя при этом старинный простонародный говор и фольклорные изобразительные средства. И в этом смысле они как бы продолжают экспериментальную работу над словом, которая была начата в повести «Понедельник начинается в субботу».
Язык лесных жителей, однообразный, тягучий, алогичный, с бесконечными повторами, топчется на одном месте, как и сама их рутинная жизнь.
Слухач обращается к Молчуну-Кандиду:
«— А-а, Молчун! — радостно закричал он, поспешно снимая с шеи ремень и ставя горшок на землю. — Куда идешь, Молчун? Домой, надо думать, идешь, к Наве, дело молодое, а не знаешь ты, Молчун, что Навы твоей дома нету, Нава твоя на поле, вот этими глазами видел, как Нава на поле пошла, хочешь теперь верь, хочешь не верь… Может, конечно, и не на поле, дело молодое, да только пошла твоя Нава, Молчун, по во-он тому переулку, а по тому переулку, кроме как на поле, никуда не выйдешь, да и куда ей, спрашивается, идти, твоей Наве?» и т. д.
И все же эти первобытные люди не лишены каких-то простейших душевных движений и делятся с Кандидом тем немногим, что у них есть. Эта зачаточная культура поставлена в условия, лишающие ее всякой перспективы развития. Более того, она обречена на гибель. Но зловещий смысл происходящего понял только Кандид, когда, отправившись на поиски какого-то легендарного города, встретился с подлинными властителями леса.
Это — «амазонки», жрицы партеногенеза[1], непонятно каким образом создавшие высокую биокибернетическую цивилизацию. Они повелевают вирусами, производят всевозможные эксперименты над лесной фауной и флорой, пытаясь достичь ведомой лишь им одним гармонии в природе. Впрочем, авторы не вдаются в подробные объяснения, но всячески подчеркивают, что эта холодная, безжалостная цивилизация лишена какой бы то ни было человеческой морали. Она хладнокровно устраняет со своего пути все, что ей кажется нецелесообразным.
Размышляя над всем этим, Кандид сознает, что простодушные люди, принявшие его в свою среду, обречены на гибель объективными законами, которые повелевают лесом, и помогать им — значит идти против прогресса. «Но только меня это не интересует, — подумал Кандид. — Какое мне дело до их прогресса, это не мой прогресс, я и прогрессом-то его называю только потому, что нет другого подходящего слова… Здесь не голова выбирает. Здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали!» И еще: «Идеалы… Великие цели… Естественные законы природы… И ради этого уничтожается половина населения! Нет, это не для меня. На любом языке это не для меня. Плевать мне на то, что Колченог — это камешек в жерновах их прогресса. Я сделаю все, чтобы на этом камешке жернова затормозили. И если мне не удастся добраться до биостанции, — а мне, наверное, не удастся, — я сделаю все, что могу, чтобы эти жернова остановились».
Эта декларация Кандида ставит повесть в один ряд с предшествующими вещами Стругацких, такими, как «Попытка в бегству» и «Трудно быть богом». Во всех этих произведениях гневно осуждаются те раковые наросты, которые появляются время от времени на пути общечеловеческого прогресса, как, например, свирепые нашествия Аттилы и Чингисхана, инквизиция в средние века или фашизм в наше время. И таким образом, оправдывая действия Кандида, Стругацкие еще раз ответили утвердительно на ими же поставленный вопрос в повести «Трудно быть богом»: прав ли был посланец Земли Антон, вступивший в единоличную борьбу с феодально-фашистской диктатурой на далекой чужой планете.
И еще одна мысль, на которую наталкивают последние книги Стругацких: любые действия, любые начинания, хотя бы даже вытекающие из каких-то объективных закономерностей, не могут быть оправданы и признаны прогрессивными, если в основе своей они антигуманны и аморальны.
О бесконечном многообразии художественных приемов, которыми владеют писатели-фантасты, свидетельствует и новый рассказ Геннадия Гора «Великий актер Джонс».
«…Зазвонил телефон. Профессор Дадлин, создатель физической гипотезы Зигзагообразного Хроноса, снял трубку:
— Слушаю!
Необычайно красивый и задумчивый голос произнес:
— Здравствуйте, Дадлин. Вы узнаете меня?
— Нет, не узнаю.
— С Вами говорит Эдгар По».
Так экспрессивно и неожиданно начинается рассказ, в котором писатель использует широко распространенный в фантастической литературе сюжет с перемещением во времени. Но необходимая в таких случаях реалистическая условность подается автором в несколько ироническом плане. Профессор Дадлин так и не узнает, действительно ли он столкнулся с феноменом сдвига во времени или стал жертвой блистательной мистификации. Здравомыслящему ученому трудно поверить, что актер Джонс, этот вульгарный низенький человечек, с крохотными поросячьими глазками, мог перевоплотиться в стройного, изящного Эдгара По, и еще труднее — что какой-то сомнительный делец, стоящий за его спиной, сумел воспользоваться на практике отвлеченной гипотезой Зигзагообразного Хроноса…
