Мое духовное зрение было несравненно лучше земного. Странно было то, что оно как будто подчинялось моим желаниям. Достаточно сказать, что я видел не одни только неподвижные звезды; я ясно различал вращающиеся вокруг них планеты и — странная вещь — когда мне не хотелось более видеть звезду, стеснявшую меня в наблюдении вращающихся вокруг нее планет, она исчезала из моих глаз. Даже более: когда мой взор сосредоточивался на какой-нибудь отдельной планете, я различал вид ее поверхности, материки и моря, облака и реки, и хотя небесные тела мне вовсе не представлялись в увеличенном виде, подобно тому, как это бывает в телескопе, мне удавалось, при помощи какой-то особой концентрации моего духовного зрения, видеть и более мелкие объекты, на которых останавливался мой взор, например, деревню, город.
Попав в этот кольцеобразный мир, я принял и сам вид обитателей этого мира. Моя душа как будто притянула к себе атомы нового тела. На земле живые тела состоят из соприкасающихся между собою молекул, постоянно возобновляющихся путем дыхания и питания. В этом же мире оболочка души создается гораздо быстрее. Я чувствовал в себе гораздо более жизненной силы, чем фантастические существа, страдания и печали которых воспел Данте. И одною из самых характерных особенностей обитателей этого нового мира является именно удивительная сила зрения.
Quaerens. — Но скажи мне, мой друг (хотя мой вопрос покажется тебе, может быть, очень наивным), разве ты не смешивал на таком огромном расстоянии планеты со звездами, около которых они вращаются; например, не смешивал ли ты планеты нашей системы с нашей звездой, т. е. с солнцем? Мог ли ты заметить хотя бы землю?
Lumen. — Ты воспользовался геометрическим аргументом, который, по-видимому, противоречит моим словам. Действительно, на известном расстоянии планеты исчезают из глаз в сиянии своего солнца, и нашим земным очам они недоступны. Ты знаешь, что с Сатурна уже нельзя различить Земли. Но это затруднение обусловливается столь же несовершенством нашего зрения, сколько геометрическим законом исчезновения поверхностей. В мире, куда попал я, населяющие его существа не облечены грубою телесною оболочкой, как здесь; ничто не стесняет их. Способность к восприятию у них гораздо значительнее, и они могут, как я тебе сказал, отделить освещенный предмет от источника света и даже подробно рассмотреть детали, на одинаковых расстояниях совершенно недоступные земному взору.
Quaerens. — Может быть, они обладают для этого инструментами, более совершенными, чем наши телескопы?
Lumen. — Если тебе легче составить представление о силе их зрения, предположив, что они пользуются усовершенствованными приспособлениями, ты можешь допустить это теоретически. Представь себе, что они вооружены очками, которые, посредством передвижения стекол и благодаря особой системе перегородок, поочередно приближают планеты и удаляют с поля зрения источники света для наблюдения планет. Но я должен прибавить, что это совершенно особая способность, отличная от обычного зрения, и что она обусловливается удивительными оптическими приспособлениями, которыми снабжены обитатели тех сфер. Разумеется, такая сила зрения и такие оптические приспособления не представляют там ничего сверхъестественного. Вспомни о насекомых, которые могут сокращать и вытягивать свои глаза подобно биноклю, округлять и уплощать свой хрусталик, превращая его в лупу различной силы, и, наконец, направлять на один и тот же объект по нескольку глаз, которыми они пользуются при атом, как микроскопами для наблюдения бесконечно малых предметов, — и тебе не трудно уже будет постигнуть особенности зрения у неземных существ, о которых я говорю.
Quaerens. — Я не могу себе этого представить, потому что это превышает мои способности; но я могу допустить возможность подобного явления. — Итак, ты видел землю и на ней города и деревни нашего бренного мира?
Lumen. — Не прерывай меня. Как я уже говорил, я попал в кольцо такого огромного диаметра, что в него могли бы вместиться не менее двухсот таких планет, как земля. Я очутился на горе, увенчанной как бы приросшими к поверхности дворцами. По крайней мере, мне эти фантастические замки казались лишь сплетениями ветвей и гигантских цветов. Это был довольно населенный город. На вершине горы, куда я опустился, я заметил группу стариков в количестве двадцати пяти или тридцати, рассматривавших с чрезвычайно напряженным и сосредоточенным вниманием красивую звезду из восточного созвездия Жертвенника, на краю Млечного пути. Они не заметили моего прибытия в их среду: все их воспринимающие способности были сосредоточены на исследовании этой звезды или одной из планет ее системы.
Что до меня, то я заметил, что получил точно такое же тело, как и они, попав в эту среду. Представь себе мое удивление, когда я услыхал, что собравшиеся говорили ни о чем ином, как о земле, да — о земле; они говорили на том всеобщем языке, который одинаково доступен всякому живому существу, — от серафима до лесного куста. Разговор у них был даже не о земле вообще, а специально о Франции. «К чему эти вечные избиения, — говорили они, — разве первенство принадлежит грубой силе? Гражданская война отнимает у народа его последних защитников и обагряет ручьями крови улицы еще недавно ликовавшей, блестящей и смеющейся столицы».
Я ничего не понимал в этих речах, хотя только что с быстротою мысли прилетел с земли, и хотя еще накануне я лежал в мирной и спокойной столице. Я присоединился к беседовавшим и подобно им устремил свой взор на прекрасную звезду. Вслушиваясь в их разговоры и стараясь увидать те необыкновенные вещи, о которых они говорили, я увидел несколько влево от звезды бледно-голубой диск: это была земля. Издали, с одной из соседних звезд, ваша система представляется духовному взору целой семьей планет, состоящей из восьми главных планет, вращающихся вокруг солнца. Юпитер и Сатурн, вследствие своей величины, прежде всего бросаются в глаза, затем нетрудно заметить Уран и Нептун, потом, совсем около солнца, вы видите Землю и Марс. Венеру очень трудно увидеть, а Меркурий, вследствие чрезвычайной близости к солнцу, остается невидимым. Такова планетная система, видимая с неба.
Мое внимание было всецело поглощено миниатюрным диском, около которого я заметил луну. Скоро я увидел снежные поля северного полюса, желтый треугольник Африки, контуры океана, и так как я заинтересовался одной только Землей, а до остального мне не было дела, то солнце совершенно исчезло из глаз моих. Мало-помалу я стал различать на ровной сияющей поверхности Земли как бы разрыв, и в глубине его виднелся город. Мне не трудно было догадаться, что предо мной открылась Франция и что город, показавшийся перед моими глазами, — Париж. Первым признаком, по которому я узнал его, была серебристая лента Сены; узнать ее было нетрудно по начинающимся у Парижа прихотливым излучинам течения.
