Гасиенда была темна, и на Макдональда накатило знакомое ощущение пустоты. Так бывало, когда Мария навещала друзей в Мехико-сити. Но сейчас Мария была дома.
Он открыл дверь и зажег свет в холле.
- Мария?
Он прошел по холлу, выложенному терракотовой плиткой, не очень быстро и не очень медленно.
- Querida?**
По пути он зажег свет в гостиной и двинулся дальше,
* Евангелие от Луки, 24; 44-49.
** Querida (ucn.) - любимая, возлюбленная.
минуя двери столовой, кабинета, кухни. Наконец открыл дверь в темную спальню.
- Мария Чавес?!
Макдональд вполнакала включил свет. Мария спала со спокойным лицом, черные волосы были разбросаны по подушке. Она лежала на боку, подогнув ноги под одеялом.
"...Всю кровь мою
Пронизывает трепет несказанный:
Следы огня бушующего узнаю!"*
Глядя на нее, Макдональд сравнивал ее черты с теми, что сохранила память. Даже в эту минуту, когда веки скрывали ее черные глаза, она была красивейшей женщиной, которую он когда-либо видел. Сколько счастливых минут пережили они вместе! Душа оживала в нем в тепле воспоминаний, когда он вызывал в памяти драгоценные подробности.
"Больше всего я боюсь страха"**.
Он присел на край постели, наклонился и поцеловал жену в щеку и в плечо, там, где сбилась рубашка. Она не проснулась, и тогда он осторожно тряхнул ее за плечо.
- Мария!
Она поернулась на спину, вытянула ноги. Потом вздохнула и открыла глаза.
- Это я, Робби, - сказал Макдональд, непроизвольно говоря с легким ирландским акцентом.
Глаза ее оживились, по лицу скользнула сонная улыбка.
- Робби! Ты вернулся.
- Yo te amo***, - прошептал он, снова поцеловал ее и, выпрямившись, произнес: - Я забираю тебя на ужин. Вставай и надень что-нибудь, а я буду готов через полчаса. А может, и раньше.
- Раньше, - сказала она.
Он вышел и направился на кухню. В холодильнике нашел головку салата, забрался поглубже и обнаружил тонкие ломтики телятины. Быстро и профессионально он начал творить салат "а ля Цезарь" и телячьи эскалопы. Он любил готовить. Вскоре салат был готов, лимонный сок, эстрагон и белое вино добавлены в подрумяненную телятину. Когда появилась Мария, он подлил немного бульона.
Мария остановилась в дверях - стройная, гибкая, прекрасная - и принюхалась.
* Данте. "Божественная Комедия" (пер. М. Лозинского).
** Монтень. "Опыты".
*** Я тебя люблю (исп.).
- Чую что-то роскошное.
Это была шутка. Когда готовила Мария, все было так наперчено, что буквально прожигало себе путь к желудку и оставалось там горящими угольями. Когда же готовил Макдональд, это всегда было что-то экзотическое - из французской, иногда итальянской или китайской кухни. Но кто бы ни готовил, второй обязательно должен был восхищаться или на целую неделю принимать кухню на себя.
Макдональд разлил вино по бокалам.
- "За наилучшую, наикрасивейшую, - сказал он, - за радость мою и счастье мое!"*
- За Программу, - сказала Мария. - Чтобы этой ночью вы поймали какой-нибудь сигнал.
Макдональд покачал головой.
- Этой ночью мы будем только вдвоем.
И они были только вдвоем, как вот уже двадцать лет. И она была так же игрива и настойчива, так же влюблена и весела, как и тогда, когда они были вместе в первый раз. Наконец настойчивость сменилась безмерным покоем, в котором на время рассеялись мысли о Программе, оставив после себя что-то далекое, к чему можно вернуться когда-нибудь и когда-нибудь закончить.
- Мария... - сказал он.
- Да, Робби?
- Yo te amo, corazon**.
- Yo te amo, Робби.
А потом, когда он лежал рядом с ней, терпеливо ожидая, когда ее дыхание успокоится, Программа снова вернулась в его мысли. Решив, что жена заснула, он встал и начал одеваться в темноте.
- Робби? - в голосе ее звучал страх.
- Querida?
- Ты снова уходишь?
- Я не хотел тебя будить.
- Ты обязательно должен идти?
- Это мой долг.
- Ну, хотя бы один раз останься со мной.
Он включил свет и увидел на ее лице беспокойство, но без истерии.
- Кто не движется, того ржа покрывает. Кроме того, мне было бы стыдно.
- Понимаю. Тогда иди, только возвращайся поскорее.
* Бодлер. "Les Epaves" ("Обломки").
** Corazon (исп.) - сердце.
Он выложил на полочку в санной две таблетки и спрятал остальные.
В главном здании настоящая жизнь начиналась ночью, когда солнечный радиошум был минимальным. По коридорам сновали девушки с кофейниками, у буфета стояли поглощенные разговором мужчины.
Макдональд вошел в центральную аппаратную. У приборов дежурил Адамс, техником был Монтелеоне. Адамс поднял голову, безнадежным жестом тронул наушники на своей голове и пожал плечами. Макдональд кивнул ему и Монтелеоне, потом перевел взгляд на график. Случайное распределение, как и всегда.
Адамс нагнулся рядом с ним, указал пару пиков.
- Может, в них что-то есть.
- Маловероятно, - ответил Макдональд.
- Наверное, ты прав. Компьютер никак не среагировал.
- Когда несколько лет кряду разглядываешь графики, они входят тебе в кровь и ты сам начинаешь думать, как компьютер.
- Или впадаешь в депрессию из-за неудач.
- Бывает...
Помещение блестело, как лаборатория: стекло, металл и пластик, все гладкое и стерильное, и всюду пахло электрическим током. Макдональд, конечно, знал, что у электричества нет запаха, но так уж привык думать. Может, это пахло озоном, нагретой изоляцией или маслом. Впрочем, чем бы ни пахло, жалко было терять время на расследование. Честно говоря, Макдональду и не хотелось этого знать. Он предпочитал думать об этом, как о запахе электричества. Может, потому ученый из него был никакой. "Ученый - это человек, который хочет знать, почему", - раз за разом повторяли ему учителя.
Макдональд склонился над пультом и щелкнул тумблером. Тихий шипящий шум заполнил помещение, словно воздух выходил из проколотой шины.
Он повернул ручку, и звук превратился в то, что Теннисон назвал "урчащими мириадами пчел". Еще чуть-чуть - и звук напомнил Мэтью Арнольда.
...меланхолия и немолчный шум
Дыханием ночного ветра
Уносимый...*
* Мэтью Арнольд. "Пляж в Дувре".
Он еще покрутил ручку, и звуки перешли в шум далеких голосов: одни звали, другие истошно орали, третьи спокойно рассуждали, а четвертые шептали - все как один в безграничном отчаянии, старались что-то втолковать и все до одного были за порогом понимания. Закрыв глаза, Макдональд почти видел лица, прижатые к далекому оконному стеклу, кривящиеся в страшных усилиях, чтобы их услышали и поняли.
Однако все они говорили одновременно, и Макдональду хотелось крикнуть: "Молчать! Говори ты... вот ты, с пурпурными антеннами. Говорите по очереди, и мы выслушаем всех, хотя бы это длилось сто лет или сточеловеческих жизней".
