— Зачем вы мне все это рассказываете? — Чуть ошарашенный монологом церковника, я понемногу приходил в себя. Видения божественного лица, память о ласках, оставленных Богиней на моей коже, все еще будоражили воображение, однако мир, в форме сужающихся сумрачных подземелий, взывал к моему вниманию с каждым шагом.
— Затем, что вы меня совершенно не слушаете, сикх, а также потому, что инструкцией по Освобождению, мне предписано информировать раскрепощенных агнатов о нашем прошлом, не скрывая никакой правды. Третий вывод, в который мне следует вас посвятить, состоит в следующем. Купол Города ограничен. В нем может проживать одновременно сто миллионов агнатов, несколько десятков Богов и ни единым существом больше. Система города замкнута, самодостаточна, но ограничена, — она не терпит лишних ртов и, тем более, лишних легких. Вы никогда не задумывались, сикх, почему Молитва для соития с великой матерью носит название «Молитвы Освобождения»? И куда уходят старые агнаты, добившиеся близости с Богиней? Ведь их не встретишь на улице, — людей, которые занимались с Иштар любовью…
— Город очень велик, — прошептал я, пытаясь сопротивляться, и спотыкаясь от взбудораживших голову страшных, невероятных догадок, — никто не знает всех жителей, а кроме того, агнатов не выпускают за пределы рабочих кварталов, — на то мы и крепостные. Я думал, счастливчиков поселяют отдельно, в других частях…
— Вы действительно в это верите? — усмехнулся священник.
— Мнемофильмы…
— Вот именно — мнемофильмы! — Святой отец вдруг резко остановился. — Кому как не вам, познавшим великую матерь Отцам, освобождать место для собственных новорожденных Детей?! Ваш пеплос с вами, сикх, и с вами, ваш хауберк… Там, за границами Периметра минуло три миллиона зим. Мы не знаем, что происходит за пределами Города Храмов, и о том, что ждет вас снаружи, мне нечего рассказать. Новый мир, сикх, вы скоро увидите сами!
Решительно, он указал мне на стену. В темном боковом ответвлении подземного каземата, уже настолько узкого, что потолок едва не касался моего темени, виднелся новый проход, с ржавой железной дверью. Священник нажал рычаг, и дверь разверзлась предо мной. Когда я вошел, стальное полотно с грохотом захлопнулось за спиной, навсегда отрезая от старой жизни. Почти в полной прострации, медленно и растерянно, я снял с плеча ранец, привычно накинул на плечи резиновый пеплос и натянул хауберк. Кислородная маска хауберка использовалась агнатами для работы в подземельях, где не хватало чистого воздуха или в сетях воздушных коммуникаций, где могли оставаться следы ядовитых газов из-за Периметра. Однако каждый агнат, даже работавший в офисах Белу-Энлиля, а не в строительных бригадах Шамаша, имел кислородную маску вместе с набором стандартных технических инструментов. Зачем? Похоже, я знал ответ на этот вопрос.
Пройдя еще двести метров и через еще одну дверь, я оказался снаружи. Встав в узком горле туннеля, освещенного маленьким тусклым солнцем, кутаясь в пеплос и вдыхая отравленный воздух сквозь хауберк, я смотрел на грозные равнины Марса, — бесконечные, как жизнь клонированного агната. Жгучие джунгли последней живой планеты расстилались до горизонта пугающим, мохнатым ковром. Три миллиона «жизней» это плата за независимость? Это цена свободы, которую я только что заплатил. В нашей сделке с Богиней было много несправедливости: меня втянули в нее огромною ложью, в которой путались как в сетях сто миллионов обманутых Храмами крепостных. Меня лишили всей прошлой жизни, достатка, быта, бессмертия, — и сделали это легко, мимоходом, словно забрав у младенца игрушку.
Однако, по непонятным причинам, я не чувствовал себя обделенным!!!
За стон Иштар, за один взгляд ее чарующих глаз, за легкое касание белой кожи, и за движение губ, готовых взорваться огненным поцелуем, я был готов заплатить даже в сотню тысяч раз больше! Я знаю, Богиня-шлюха, участвует в обмане агнатов, но я готов ей простить. Она — последняя женщина Человечества, великая мать, которая восемьсот лет назад, родила меня самого. И череда мужских лиц, что три миллиона лет проходят через божественное ложе, — ее Альков и ее Алтарь, — должна быть страшней любой пытки, сильнее боли, безжалостней, чем любовь!
Вспомнив товарищей по бараку, я упал на колени и, посмотрев на звезды, обратил лицо на Восток.
— Господь Всемогущий, Милостивый и Милосердный, — зашептал я, сквозь кислородные фильтры, — не Ан-Шамаш и не Бел, но ты, Единый и Всеблагой, Царь в день Суда, что существует не в скорченных небесах, убитых ядерным взрывом, но в Небе чистом, ином, в невиданной бездне космоса и в наших проклятых душах! Прошу Тебя об одном: прости Её и спаси!
