- Люцифер тоже был ангелом.
Князь глаза в стол опустил, золотую цепь на груди теребит:
- Я знаю, что ты смел отец епископ… Я помню, ты Йохана Корабельщика зарубил с троими его людьми вместе. И ты не лжешь.
- Господу служат правдой. Она не нашей веры.
- Ты что – мало язычников на своем веку окрестил?
- Я не крещу колдунов. Спроси, кто ее отец. И кто она.
- Но если ты ошибся?
- Если я ошибся, она будет в раю. Я буду молиться за нее.
- В раю?! Ты что это задумал, отец епископ?!
- Вырвать из твоей души дьявольский посев.
Черных глаз не видно – князь лицо ладонью закрыл:
- Она так красива, Ульв… Она любит меня.
- Красота – дьявольский сосуд. Она любит, но она – орудие в руках нечистого. Ворожеи на оставляй в живых, князь. Подумай о вечной погибели. Ты можешь спасти ее душу.
- Я не могу.
- Ты – князь.
Отнял князь от лица руку, выдержал ледяной взгляд:
- Я попробую, Ульв.
Подо льдом теплая искорка проскочила:
- Сын мой. Это испытание. Но ты – князь…
Вот и все. Кончилась сказка. Холодно в пустом нетопленом срубе, и плащ, который Мехай-сказитель под тяжелым взглядом Ульва-епископа отдал, не согревает. И цепь на ногах – тяжелая и холодная. Еще вчера Ката почти княгиней была, князь целовал, губы горячие… а, да чего уж теперь. Кончилась сказка. Спит Ката.
Шла она по лесу на огонь, промерзла вся, пока до костра добралась – а костер-то не греет. Наоборот, кажется, что от него еще холоднее. И сидят у костра этого двое – высокая женщина, на Кату похожая и мужчина в волчьей шкуре. Сидят и на Кату не смотрят, словно и нет ее, Каты. Молчат, на огонь глядят.
Мужчина шевельнулся наконец:
- Значит, все? Этого ты хотела?
- Нет. Просто все идет, как идет. Уходим мы, уходят те, кто с нами связан, только и всего.
- Разница в том, что мы уходим в тень, а они –навсегда.
Женщина улыбнулась, кажется – не разобрать:
- Так надо.
- Но девочка верила в нас.
- Она отреклась. Сама отдала себя им в руки. Да если бы и нет… Мы уходим – это тебя не печалит?
- Мы не умираем. Навсегда, во всяком случае.
- Смертные должны умирать.
Ката поближе придвинулась, к самому костру:
- Я не хочу умирать.
- Она не хочет умирать, - сказал мужчина.
- А что изменит ее желание? Ты жалеешь ее? Это признак старости…
- Я не хочу умирать, - снова сказала Ката.
- Конечно, кому охота…
- В такую-то рань…
- Не разговаривать. Поднимите ее.
Взяли Кату за руки, вытащили из холодного сна, только теплее не стало. Лиловый епископ перед ней:
- Пора, колдунья. Буду молиться за тебя. Пойдем.
Стешко-горбун в последний раз кладку проверил. Порядок, разом займется… И за что ему такое? Как зарезать кого или вот девку на костре сжечь – это Стешко, а как оружие делить да браслеты золотые – так другие… Муторная жизнь у Стешко. И управитель надуть хотел, дрова сырые чуть не подсунул. Где ж это видано – на сырых дровах человека жечь? А тут сухие, смолистые – раз, и нет девки… А жаль, красивая да молодая – Стешко б от такой не отказался… Колдунья, говорят? Ну, это уж князю с епископом виднее, на них, если что, и грех, а его, Стешко, дело телячье…
Глянул на небо, сплюнул. В небе, высоко над княжьим двором, ворон кружит. Раньше говорили – добрый знак, теперь говорят – недобрый… Кто их там разберет… Зевнул Стешко. И чего это их в такую-то рань потянуло? Приспичило жечь, так и жги, когда добрые люди проспятся… Так ведь нет же, на самом рассвете. Ладно хоть, не одного Стешко подняли – вон, чуть не все повысыпали.
Ну, ведут наконец-то. Двое колдунью за руки держат, впереди Ульв-епископ. Широко вышагивает, смотрит мрачно. Когда он такой, под руку к нему не попадайся – тяжелая у епископа рука…
А Ката вокруг оглядывалась, словно запомнить все хотела – лицо горбуна, помогавшего на поленья забраться, суетящегося вокруг с веревкой – плоское лицо, на щеке бородавка. Лиловый пошел вокруг бродить, чем-то дымя, снова с богом своим на непонятном языке заговорил. Бог молчал. И князь тоже молчит, на Кату не глядит. Мехай-сказитель – кулаки сжаты – от Каты глаз отвести не может. Подняла глаза к блеклому небу – там ворон черным крестом распластался. Ката Юркую Тень узнала – она всегда его узнает. Улыбнулась ему. Затрещал в руках у горбуна факел, дымом потянуло, а в следующий миг почувствовала Ката, что у нее волосы огнем занялись. Взлетел огонь к небу, крик пронзительный всполошил птиц, поднял над лесом, потом дым от костра уже другой повалил – жирный черный столб. Светлые волосы, зеленые глаза, тонкие руки… Кончилась сказка.
Дружинники потоптались, разбрелись кто куда, по своим делам, только князь остался на угли смотреть. Мехай-сказитель подошел, пояс отстегнул, меч, подаренный князем, на снег уронил, браслет золотой с руки под ноги ему бросил, повернулся, пошел куда-то. Не видел его князь. Стоял, шептал что-то. А потом – по истоптанному снегу к желтой церкви.
Темно внутри. Пусто. Опустился князь на колени под взглядом выпуклых глаз:
- Услышь меня, отец наш небесный. Услышь и прости, что любил я колдунью, дьяволово исчадие, - помолчал, потом решился:
- И прости, что я люблю ее до сих пор.
Молчал в своем небе загадочный бог. Только потрескивал, ничего не освещая, фитиль в плошке с маслом, да остывал утренний свет на серебряном браслете Витко-колдуна.
- Что ж ты, небесный воин, а?!
- А что же я сделать-то мог? Да ты же сам там был, темный…
- Да как я туда сунусь, когда там этот епископ ваш! Так и сгорела сестренка у меня на глазах, - глаза у Юркой Тени сухие, светятся. – А ты-то что же? Мог же ее спасти!
- Как?
- А ты не знаешь, да? Спустился, посверкал – и отступились бы. Еще, глядишь, молиться б начали… Только и делов тебе было, небесный воин!
- Да не мог я! Ее бы в святые записали.
- Ну и записали бы!
- Так она ж не святая, она ж колдунья!
- А ты и побоялся, да? Как же, эти дурни, тебя увидав, молиться на сестренку начнут! Пусть уж сгорит лучше…
- Я… Да что ты все на меня-то?! Ты ж сам первый и предложил ее за князя отдать!
- Твоя правда, небесный воин, оба мы хороши…
После рыжий босой сказитель пел у пастушеских костров о том, что будто бы сошлись в битве нечистый дух со светлым ангелом. И будто бы долго бились они, и осилил нечистый, и грянулся с высоты светлый ангел, ломая крылья, ударился о землю, и погас его свет…
И плакал в лесу нечистый, оставшись один на свете.
