Дашкевич сыпал и сыпал своей приятной скороговоркой. И я видел, что все присутствующие слушали рассказчика с интересом и вниманием и именно поэтому почти все-человек тридцать-подернулись легким флером, словно каждый был окутан нежно-салатной дымкой.
Теперь мне кое-что становилось понятным: присутствующие находились в хорошем настроении и поэтому сквозь блеклый нейтральный цвет тау излучали едва-едва уловимый зеленоватый тон: два-три человека были покрыты смарагдовой дымкой, один - яблочно-зеленой, двое - фисташковой. А одна женщина была цвета цейлонского чая. Тогда как стены зала, пол, потолок, весь интерьер были белого, черного и чисто серого цветов. Картина перед моими глазами была совершенно невероятная. Я видел, как Ниготков, не меняя позы, поднял свое одутловатое лицо и бляшками бесцветных глаз уставился на меня. Что значил этот розовато-фиолетовый панцирь, которым он был покрыт?
Я толкнул Бориса в бок и шепотом спросил:
- Какого цвета мои руки?
- Что?
- Мои руки какого цвета?-Я выставил перед ним свои руки.
- Обычного. Не волнуйся, перестань, Костя.
- А Ниготков? Какого он цвета? Вон он, в углу...
- Всякие там у него цвета. Сам он... ну, обычного. Пиджак зеленый, галстук желтый, рубашка бежевого, брюки, по-моему, синие...
- Все ясно,-сказал я и выпрямился.
Я очнулся от своих размышлений, когда вдруг услышал, что речь идет обо мне.
Не голос давно, возбужденно говорившей Эммы, а плавающий, неизвестно с чем резонирующий аккорд вывел меня из задумчивости. Казалось, в воздухе витала короткая, сама собой натянувшаяся струна и кто-то невидимый быстро и сильно водил по ней чувствительным пальцем, и звук метался по всем октавам... И еще это было похоже на песню и плач, на удивительно плавно меняющийся звукоряд изгибаемой пилы. На фоне этого непрерывного звучания более или менее ритмично тренькала какаято прозрачная капель...
Вся фигура Эммы подернулась легким оранжеватым флером.
- ...поэтому вы, Герман Петрович,-обрушивала она свои сердитые слова на главного инженера,-так и считаете. А по-моему, потому-то ничего странного и нет в том, что именно наш лучший колориметрист-тонировщик и заболел таким ужасным дальтонизмом... поэтому с ним... что он очень чувствителен к цвету, работает... он работал с ним. Вот вы, Герман Петрович, непосредственно с цветом не работаете, так с вами... у вас никакого дальтонизма такого ужасного не будет... не произойдет... для вас цвет не имеет решающего значения... А вот у Кости Дымкина... Как, Костя?.. говорил заболевание... ты... и она тогда... нам...
То ли из-за волнения она сбивчиво говорила, то ли из-за этого плавающего звука до меня долетали не все ее слова-не знаю почему, но речь Эммы показалась мне странно прерывистой. А тут вдруг я совсем перестал ее слышать.
Я сел прямо. Эмма двигала губами, открывала рот-что-то говорила мне, что-то спрашивала, ноя ее не слышал. В то время как шум в зале-негромкие голоса, шепот, как кто-то двинул по полу стулом, шелест бумаги-я слышал хорошо.
Невидимая, как бы сама по себе в воздухе натянутая струна неистовствовала и плакала. Я еще ничего толком не понимал. А на фоне этого струнного плача, может быть, в такт моим собственным сердечным ударам часто позванивала прозрачная капель. И вместе с этой капелью в нос мне ударил непереносимый запах искромсанной свежей картофельной ботвы-запах, какой бывает после сильнейшего градобития...
Я зажал нос пальцами и стал дышать ртом, но запах все равно ощущал.
Один за другим все присутствующие повернулись ко мне.
Павел Иванович, наш директор, встал и спросил меня:
- Дымкин, что с вами? Кровь из носу пошла? Врача, может, вызвать?..
- Да нет! Что вы,-улыбнувшись, громко, по-моему, даже слишком громко сказал я.-Просто я ее не слышу!..
- Кого, Дымкин? Кого не слышишь?
- Эмму Луконину.
- Эмму Луконину? А меня слышишь?
- Конечно, слышу! Всех слышу и все слышу. И какая-то струна еще словно плачет и капельки дзинькают,-улыбнувшись, полушутливо сказал я.
- Капельки дзинькают?.. Струна плачет...-неопределенно проговорил директор и снова сел. Он наклонился к главному инженеру и что-то стал ему говорить, и Герман Петрович часто и охотно закивал головой.
Многие зашушукались, с внимательными, серьезными лицами поворачивались в мою сторону, сдержанно кивали друг другу.
Поднялась со своего места и стала что-то говорить Эмма Луконина. Все повернулись к ней. Она то и дело обращалась ко мне и что-то мне говорила. Я лишь видел, что она что-то спрашивает у меня, но не слышал ни одного ее слова.
- Да он же не слышит тебя!-не выдержал, перебил Эмму Борис.
- Переведи...-улыбнувшись, попросил я его.
Борис негромко сказал мне:
- Эмма спрашивает, как называется такое заболевание. И просит тебя рассказать, как и что произошло там с тобой, в деревне...
- Полная, абсолютная цветослепота,-отчетливо произнес я.- Был я у врача в поликлинике, больничный есть... Предварительный диагноз: ахромазия, или аномальная ахроматопсия... Еще будет тщательное обследование. Пока что не все ясно.
Эмма возбужденно что-то начала говорить главному инженеру.
Выслушав ее, Герман Петрович сказал:
- Луконина, никто ведь этого не утверждал. Я только удивился, что случилось это именно с цветотонировщиком. А?.. Да, странно как-то. И всем известно, что Константин Дымкин работает хорошо. Что?.. Нет, заключений никто не высказывал. Есть на то медики-они и разберутся. Константин Дымкин, вы меня слышите?
- Да, слышу.
- Как это у вас там все случилось? Расскажите, пожалуйста. Коротко только!
Я встал. Гремя стульями, все повернулись ко мне, сели поудобней.
- Все произошло за несколько секунд...-сказал я.- Рассказывать-то и нечего. В конце своего отпуска я был в деревне. Как-то в полдень разразилась сильнейшая гроза. Когда она кончилась, я вышел во двор. Стоял и глядел на огромную темнолазурную тучу, висевшую за рекой. В затылок мне светило жаркое солнце. Во дворе, на сверкающей от дождевых капель траве стояла коляска с грудным ребенком... На противоположном берегу очень ярко, зелено светился вымытый дождем лес. А над рекой прямо перед лесом висела огромная радуга. Я стоял во дворе и глядел на близкую радугу... Пахло картофельной ботвой, побитой градом...
- Это не так существенно,-перебил меня главный инженер.- И вдруг вы перестали видеть радугу. Не так ли? -улыбнувшись, спросил он меня. Рассказывайте дальше.
Я молчал. В зале было тихо.
- Не так,- сказал я.- И вдруг из зала исчез Ниготков.
Многие, гремя стульями, стали поворачиваться, желая удостовериться в отсутствии Ниготкова. Ктото на пол уронил книгу, какая-то женщина сдержанно засмеялась.
