- Ну, завелись, - негромко жаловался Толя Василенко, пока Хорьков вздыхал и хмыкал над листом генплана, - третий день вся команда бегает вприпрыжку. Давно ли с Мельниковым воевал, думал, вообще проект зарежет, перерасход у меня; а выходит, он уже и наверху "доложился"...
- Выходит, уже и строителей прислали. Гордись: пойдет твоя мазня без очереди. Прямо сегодня.
- Сегодня никак, - Василенко и Кочергин, друзья-приятели еще по институту, говорили о деле, словно болтали о предпоследних пустяках, - не готово еще ничего.
- А ради меня?
- Ну ради тебя, самой собой, уболтаю копировщиц - глядишь через неделю уже генплан получишь.
- И только? А нулевка? А коммуникации? Альбомы?
- О чем ты шепчешь, моя пташка? - Василенко присел на подоконник и закурил, выпуская дым в форточку. - Какие тут нулевки? У меня по плану сдача проекта в августе, так что в сентябре милости прошу, приходите, гостем будете... Серьезно, пока только "белки", а с копировкой у нас сам знаешь как...
Под желтоватой нездоровой кожей Толика Василенко проступала красная сетка капилляров. Рука с папиросой мелко подрагивала.
"Что ты, голубь, с собою делаешь?" - чуть не вырвалось у Виктора. Но он только качнулся с пятки на носок и попросил:
- Дай мне земляные работы и инженерные сети. Сильно горит.
- Ставка больше, чем жизнь? - хохотнул Анатолий, обдавая Кочергина нечистым от курева и перегара дыханием.
- Шутить изволите, - в тон сказал Виктор, - а я завтра копать начну.
- Не начнешь, - Василенко слез с подоконника, - там снос сложный.
- Отселение?- ужаснулся Виктор, представляя, какая война их ждет.
- Ты что, не в курсе? Старое кладбище там...
Глава 3
Так рано сирень еще не расцветала. Только однажды за то время, что прожили кусты у самой оградки, в мае шестьдесят второго, выбросили они кисти примерно в это же время. Теплая выдалась весна в году тысяча девятьсот восемьдесят четвертом. Старики говорят о таких: "благорастворение в воздусях". Первая половина мая, а кисти сирени посветлели, напружинились и вдруг как вспыхнули нежной, чуть в прозелень, белизной. Запах растекался по земле, проникал во все трещины и щели старого надгробия и наконец коснулся лица человека, находящегося во тьме.
Василий Андреевич улыбнулся.
Ночь первого цветения сирени была для него в числе главных событий года. Василий, почти начисто лишенный сентиментальности, наверняка не смог бы найти слов, чтобы выразить свое отношение к этому простому и живучему растению. Но цветущая сирень оказывалась с ним - в партизанской землянке, в дальней сторожке, где приходилось отсиживаться от карателей, и, конечно, в кабинете - одновременно спальне, приемной и рабочем штабе; так было всю "мирскую" жизнь Василия Андреевича. А потом... Добрые руки его помощницы, славной интеллигентки, посадили маленький кустик у его могилы только в сорок пятом. Такая маленькая, тихая, всегда в очках, всегда - с заступничеством... Василий и сосчитать не мог, сколько раз отчитывал ее за буржуазный либерализм и примиренчество, а она... Впрочем, Василий Андреевич как работника ее ценил, доверял полностью и, пока был жив, никаких оргвыводов не позволял. Вот только поговорить как следует все не хватало времени, все не удавалось - и не удалось.
На Солонцах уже сирени не будет. Кто посадит? Почти все, кто знал Василия Белова в деле и в жизни, умерли: кто по лагерям, кто на фронте, кто просто так. А прочие... Насчет прочих у Василия пошатнулись иллюзии еще в конце двадцатых, когда по взмаху дирижерской палочки стали проваливаться в небытие слова и дела. А потом, разумеется, люди. Но тогда Белов подсознательно заставил себя допустить, заставил себя принять, что большинство не может ошибаться, а если ему самому нечто кажется уж очень неправильным, то виноват сам его разум. Много на себя воли взял. Лезет в ненужные сферы. Совсем "отключить" разум, естественно, не мог, но и доверять все меньше и меньше и ему, и происходящему - мог, и постепенно начал Белов искать заемные слова, обращаться к прописям и лозунгам... Пока разрыв не стал, видимо, чрезмерным для комиссарского сердца. Хотя кто может сказать, что было последней каплей?
До полуночи оставалось больше часа. Так рано вставать не следовало, но первое цветение сирени - событие, ради которого можно и рискнуть; пусть придется расплачиваться прочерком во времени. Со временем здесь отношения особые. Здесь в полной мере реализуется то, что живые только смутно чувствуют: существует только плотность событий, а паузы между ними как бы не существуют. Отдать здесь время - значит отдать событие; а сколько их было у Василия и сколько еще будет - потому что каждая переоценка, каждое осмысление, каждое воспоминание уже составляют событие! И еще Белов чувствовал, что в самое ближайшее время событий станет так много, что потеря одного какого-то на самоощущении не скажется. Предчувствовал, что плотность событий станет настолько высока, что можно будет, да что там, придется подниматься и днем, придется вмешиваться в дела, недавно еще отгороженные старой стеной.
Больше всего, конечно, придется работать выборным, тем, кого назвало большинство, выделило от каждого сектора.
Тогда, осенью, на общем собрании решили покориться, не мешать спецкоманде и даже, при необходимости, успокаивать оставшихся в живых и помнящих родственников. Столько здесь лежало душ, которые накрепко усвоили за всю земную жизнь: "Христос терпел и нам велел", столько душ атеистического времени, которым, однако же, тоже крепко вколачивалась мысль, что мы обязаны терпеть и преодолевать и ставить общественные интересы выше личных, что большинство признало, согласилось с необходимостью "подвинуться" - город и в самом деле быстро разрастался, и даже здесь ощущалось внутреннее напряжение от негармоничного, тесного скопления людей. Принял это как волю большинства Василий Белов. Хотя были недовольные.
Победила позиция непротивления, и в ее рамках выборные принялись за самую важную работу: обеспечивать сохранение связи, связи между именами и останками, между живыми и мертвыми, связи, на которой держалась та мера упорядоченности, которая противостояла хаосу, энтропии, неизбежно накапливающимся у живых за каждый день. Как только начала работать спецкоманда, Василий с Присяжным, используя первый же ненастный день, со всею тщательностью проследили за процедурой. Все нормально, по закону и уставу. И все же...
Теперь, когда появились первые признаки того, что дело может свернуть на недостойный, недопустимый путь, Василий Андреевич решил, что это "все же" было просто сверхдальним предчувствием, и что если сейчас все поставить на места - никакие тени больше не будут посещать.
