Очкарик же сразу уверенно направился к нему и отправил туда свои «шпоры». После чего пошел в следующую комнату. Здесь студентов обследовали: просвечивали, прощупывали, простукивали и тому подобное в поисках шпаргалок.
Этот этап Очкарик прошел в абсолютном спокойствии — обнаруживать преподавателям было нечего.
Наконец, студенты попадали в экзаменационную аудиторию — обширное помещение, в котором на солидном расстоянии друг от друга были расставлены ученические столы. Вдоль стены справа от входа располагался стол предметной комиссии.
Очкарик вошел в зал одним из первых и с ухмылкой в сердце следил, как суетятся идущие перед ним. Вот, к столу подошел первый. Отдал зачетку и протянул дрожащую руку к билетам, всем своим видом являя крайнее беспокойство и суеверный страх.
Неуверенно смешал в кучу все билеты, несмотря на слабый протест комиссии, вытащил один, осторожно поднес к глазам, быстро глянул и, побледнев, тут же сунул его в самую кучу остальных.
— Вы понимаете, — запинаясь обратился он к комиссии, — я, конечно, не суеверный, но тут мне во сне приснилось, что прыгаю я с парашютом, прыгаю тринадцатым и… ну и вот.
Он с надеждой поднял глаза на преподавателей:
— Можно другой?
Один из преподавателей грозно на него глянул:
— Какой?
— Тринадцатый, — опущено вздохнул студент.
Преподаватель раскопал всю кучу билетов, вытащил тринадцатый и, с видом: «И не таких видали» отправил парня готовиться отвечать.
Очкарик усмехнулся. Явно этот студент написал исчерпывающие шпаргалки всего по одному билету.
В конце концов, очередь дошла и до Очкарика. Он спокойно проделал все необходимые процедуры и невозмутимо направился на свое место. Преподаватели недоуменно переглянулись: «Давно такого не видали. И это не лихость. Нечисто.»
Наконец, все получили свои билеты, и расселись по местам. Возле каждого экзаменующегося стоял преподаватель или ассистент комиссии. Лишь возле Вовочки и, по особому решению, Очкарика — по двое. Очкарик огляделся вокруг, сюда добралось около трети всех, кто пришел сначала, а то и меньше.
Перед студентами вышел председатель комиссии — солидный такой профессор, призвал к вниманию и начал:
— Сейчас вам предстоит Последний экзамен. Кстати, вы вообще знаете, что такое экзамен?
— Беседа двух умных людей, — сострил Вовочка.
Очкарик тяжело вздохнул — такая вдохновенная речь, и коту под хвост!
— А если один из них идиот? — вынужденно принял игру профессор.
— Тогда другой не получит стипендию!
Преподаватель обиделся, и экзамен начался.
Внимательно изучив билет, Очкарик лишь фыркнул от его незатейливости и приступил к работе. Он быстро писал и лишь иногда откидывался на спинку стула, обдумывая фразу, или перевязывая шнурки ботинок, развлекая преподавателей. Иногда он с этой же целью ронял стило на пол, возбуждая законные подозрения в пользовании шпаргалкой.
Над аудиторией висела напряженная тишина. Однако, то и дело кого-нибудь ловили на списывании и выдворяли. Только один раз тишина была прервана пронесшейся по рядам фразой:
— Вовочка засыпался!
Дописав, Очкарик все так же спокойно сдал работу и невозмутимо вышел. Написал он первым. В аудитории к тому времени оставалось едва ли больше пяти человек.
Преподавательский послеэкзаменационный совет проходил в атмосфере полного уныния.
Вернее, даже сказать, что он проходил было бы неверно. Преподаватели сидели обессиленные, разбитые, осунувшиеся. Шутка ли, уже 20 лет никому не удавалось списать на Последнем экзамене! А тут — конечно, всего один со всего курса, но все же! Каков нахал! И что их действительно мучило, так это где он спрятал шпаргалку, и как ею воспользовался?
Время от времени кто-нибудь озарялся догадкой, но тут же, понимая ее несостоятельность, вновь поникал.
— Коллеги! — неожиданно прорезал тишину твердый голос, все лица с надеждой обратились к говорившему, в аудитории стало будто светлее. — Я, кажется, знаю, но догадка моя чудовищна. Он не списывал, он знал!
Охо-хонюшки-хо-хо, как же мне все это надоело. Сидишь, пишешь, целый день. Они, конечно, достать меня здесь, наказать, значит, не смогут, в будущее, дескать, попасть никак нельзя, будущее, дескать, для каждого прошлого не существует, но, чем черт с ними не шутит?! Вот и сижу тут как последний проклятый, пишу из последних сил.
Э-эх, пишу, значит. Вот они там тоже пишут, на всех углах кричат, значит, это, мол, герои. Они мол, презрев личные желания, и вообще все на свете, ради науки, ради общества, и все такое, отказались от благ цивилизации, и добровольно обрекли себя на вечные скитания и так далее, вдали от родного дома, без малейшей надежды вернуться назад. Я вам так на это скажу: «Врут!»
Мне, например, просто надоели ихние постные рожи. Все-то у них цивилизованно, вежливенько, значит. Спасибо вам, да, пожалуйста, да нет-нет вы уж проходите. Чисто так, что даже плюнуть некуда. Жизни никакой, в общем. А главное — себя девать некуда, почесать в за… затылке, и то помогут!
То ли дело здесь — нагрубишь кому-нибудь, так тебе во всех красках, да по всей форме ответят, плюнешь на мостовую, так никакой электровеник не скачет вприпрыжку подтирать за тобой. А как тут говорят на базаре! О, это сказка, а не разговор, песня, а не слова. Хотя язык у них, надо сказать, самый что ни на есть распаскудный. Навыдумывали, понимаешь, всяких сложностей, и ходят тут довольные. А над пишущим человеком и вовсе издеваются, тоже мне эллины, выдумали для литературы язык особый, обороты всякие, в жизни же никогда так не скажут! Я вам так скажу: «Любите язык родной как зеницу ока». И вам будет хорошо. Я, конечно, понимаю, что, если ребенок с рождения слышит эту абракадабру то совсем это другое дело, но все-таки мне местных детей жалко. Я сам-то едва выучил это дело под гипноизлучателем, и то все цепи позамыкало. Раза, наверное, со сто тридцатого смог сказать, что мама мыла раму. Я же когда к ним, к историкам этим пришел не знал же ни черта. Так захотелось подальше от цивилизации ихней убечь. Они меня прощупали, протестировали и сюда, к грекам, значит, философские их воззрения изучать, определили.
Им же все это зачем нужно? Сведения у них об этой эпохе не достоверные. Вот и рассылают людей во все времена, чтобы писульки всякие писали, как все было на самом деле, выясняли, все это дело фиксировали, кодовым словом подписывали, а они у себя в будущем все это и прочитают. И им хорошо станет.
Вот вы спросите, как это смело так можно людей в прошлое посылать, они же там могут на бабочку всякую наступить, и там, в будущем ерунда какая-нибудь случиться может? Я сам-то толком в этом ничего не смыслю. Они мне, помню, что-то объясняли, что прошлое, дескать, это прошлое и есть, и всякие попытки его изменить, если и были, то уже были, и потому все как есть и получилось. Вот только вы тогда спросите, почему, если все это уже так и было, то зачем посылать кого-то, чтобы писать, если все это уже для них написано. А я так вам на это скажу: «А я знаю?!» Это, в общем, вы лучше у них спросите.
