Приборы теперь, по прошествии многих и многих часов его тренинга, казались едва ли не одушевленными, они даже представлялись ему не просто знакомыми, а родными, как части тела, ну, там, руки-ноги-голова… Он от усталости начинал ругаться. Раньше Веселкина на него за это покрикивала, потому что гнев и раздражение существенно сбивали пси-настройки. А теперь и упрекать не смела, лишь иногда комментировала его усталость в таких примерно выражениях:
– Ты вот что, командир, не задирайся на невозможном. Может, это тебе вообще никогда не удастся, да и не по статусу тебе это все в себя грузить, сломаться можешь. Вот я слышала, в центральной школе, когда ребят из техподдержки стали гонять на похожих пробах, двоих пришлось в психушку отослать, не вывезли они таких тестов.
– Надеешься на повышение? – как-то на эти речи отозвался Ромка, хмуро и злобно.
– Дурак, – спокойно прокомментировала Валентина. – Мне все равно твоего места не видать, на него пришлют кого-нибудь, с кем, глядишь, и работать вовсе невмоготу станет. С тобой еще – туда-сюда, иногда я даже понимаю, что ты делаешь и чего хочешь добиться.
Когда Ромка изнемогал с Гюльнарой, для утешения, перед окончанием работы, он частенько вычитывал Янека Врубеля. Это был уже для него легкий персонаж. Ромка вживался в него и запросто доходил, причем без особого разгона, чуть не до шестидесяти процентов его персональности. Об этих успехах с Веселкиной он даже немного спорил. Она полагала, что дальше определенного рубежа другого человека заходить не стоит, могут возникнуть наведенные реакции, в общем, вполне может случиться некий надлом его собственной личности. Вроде бы по его психическому устройству, как по монолиту, пойдут некие трещинки, или в психосоматике возникнут другие, привнесенные, индуцированные иной личиной, расстройства, и никто не мог бы сказать заранее, насколько значительными и влияющими на его здоровье они окажутся. А Ромка считал это все ерундой, тем более что он-то чувствовал, что может еще многое прочитать в Янеке, поскольку тот не слишком задумывался во время «нырков», временами даже Чистилище воспринимал неявственно, будто бы между ним и приборами, которые его записывали, возникала мощная преграда, как если бы дирижер во время выступления обкладывался тюфяками, или, допустим, как от обычного дождика прятаться в космоскафандр.
Ромка даже подумывал, что временами следует поверх этой записи попробовать сделать свою, как бы он поступил в определенной ситуации… Может, тогда он сумел бы продвинуться чуть дальше? Вот только как смоделировать реакцию машины, если ее ситуация в Чистилище уже состоялась и все действия на самом-то деле произошли? Ведь прошедшее даже программно изменению не подлежало, не было у них еще такой технологии, и с этим ничего нельзя поделать. Не придумывать же такую штуку самопально, это работа для хорошего коллектива психопрограммеров и для прочих экспертов, и не на один год, кажется. В общем, от этого пришлось отказаться. Он даже порылся в специальной литературе, может, такие разработки хоть где-то да ведутся, но оказалось, что – нет, не было нигде в мире таких наработок. Слишком уж они новые области психоэнергий задействовали в своих походах в Чистилище.
Как бы там ни было, а дело свое он исполнял достойно и экипажами управлял как следует, они с его помощью бывали сильнее, чем при любом ином внешнем контроле. Другой вопрос, что хотелось бы сделать больше, продвинуться в техподдержке чуть дальше, чем принято при тренингах, но этого не было. Не получалось, и все тут!
Как-то раз, когда Ромка уже много часов сидел на своем рабочем месте и гонял, гонял себя, как какую-нибудь скаковую лошадь, случилось вот что. Все в его шлеме разом завершилось, будто погасили в зале свет, и даже не в зале – а в том варианте электронной записи Чистилища, которую приборы играли в его представлении, в его мозгах. И мало того что свет выкрутили, так еще и… Точно, внешний мир, кажется, его лаборатории стал просачиваться через шлем, напяленный на голову, через ощущения его кожи, почти полностью подчиненной подаче имитирующих микроэлектроимпульсов на полетный сетчатый комбез, и через воздух, которым он дышал. Воздух теперь, помимо прочего, приносил еще и звуки на его барабанные перепонки. В общем – все завершилось, и довольно насильственно, следовало признать.
Он стянул шлем, обвел не слишком уверенным взглядом приборы перед собой. Они были выведены до нулей чуть не по всем показателям. Тогда он поморгал и догадался оглянуться.
Над креслом Валентины, которая и выключила его из приборного эксперимента, с двух сторон нависли Мира Колбри и Генриетта. Говорили они по-английски. С заметным усилием Ромка попытался стряхнуть наваждение, вызванное действием электроники на его сознание, и попробовал вызвать впечатанный в мозги чужой язык, это было почти так же сложно, как провести через мозги, где поперек, а где и вовсе в обход каких-то важных мыслеощущений грубые провода, чтобы связать слышимые слова со смыслом… Он учил английский, как и все в их Центре, когда появилось очень много иностранцев, насильственно, не очень-то старательно. А вот у Веселкиной английский затруднений не вызывал, она осваивала его как следует, нормально, безо всяких приборных накачек. Но даже этот запрограммированный английский Ромка настроить в себе для данного случая сумел и стал получать что-то вроде такого:
– Он пробует адаптироваться, – сказала Веселкина. – Особенно вот здесь, с первыми.
– Ничего не выйдет, – резковато высказалась Мира. – У него малы способности, а ситуация требует…
Договорить ей не дала Генриетта.
– Я давно следила, Мир, сначала ему удавалось улавливание происходящего там, в «нырках», порядка пяти-семи процентов от реальных показателей. И прошу учесть, что он таким образом отслеживал каждый из постов, каждого из нас, а не всех скопом.
– То есть? – не поняла Колбри.
– Он может быть и конфузором, и анималом, и диффузором, и даже суггестором, – пояснила Валя. – Кстати, за последнее время у него наблюдается прогресс. По некоторым показателям он поднялся процентов до тринадцати.
– Тринадцати все равно мало, его бы не взяли даже во второсортную команду антигравиторов. Хотя покажи-ка…
Веселкина стала выводить на свой монитор записи, которые она делала с Ромки. Ему это было не слишком интересно, он попробовал подняться. Ноги подломились, такое с ним после длительных и изнуряющих тренингов бывало, пришлось подниматься еще раз.
А дальше с его механическим английским он не понимал ровным счетом ничего, потому что слишком много в разговорах всех трех дам было специфического сленга, жаргона, который ему, в общем, тоже следовало бы выучить, да вот как-то не получалось, слишком он застрял на базовых словарях.
