- Стокер, - воскликнул он, - смотрите-ка, мы вернулись к "Лицеуму"! Я слишком долго отвлекал вас от работы.
Ясно было, что я надоел ему больше, чем я думал.
- И что вы собираетесь делать сейчас? - спросил я.
- Как вы только что сами отметили, надо еще очень многое расследовать.
- Могу ли я чем-то помочь вам?
- Не сейчас.
Я счел, что мне дают отставку, поэтому, попрощавшись с ним, повернулся и зашатал к театру.
- Стокер! - крикнул он.
Я обернулся.
- Люси будет в театре сегодня вечером?
- Должна быть, - ответил я. - А вам от нее что-нибудь нужно?
- Подвеску с шеи.
- Подвеску? - с удивлением воззрился я на него. - Но зачем?
- Значит, вы ее плохо рассмотрели, - подавил он смешок и потер руки. Будем считать это моей прихотью. увидимся. - Он приподнял шляпу. Прекрасного вам дня, мистер Стокер!
- Сгораю от желания быть у вас в помощниках, - прокричал я ему вслед.
- Ну еще бы! - ответствовал он, но не обернулся и вскоре исчез в водовороте уличного движения и тумана.
Я начал проталкиваться сквозь толпу прохожих. Там, за толпой, меня ждал "Лицеум".
Я с головой ушел в дела театра, дочти позабыв о море чудес, по которому плыл всего несколько часов назад. Мистер Ирвинг, как часто бывало с ним после триумфального первого представления, был раздражен и не в духе, страдая от скверного настроения, охватывающего любого великого артиста после отдачи всех сил, и быть с ним рядом было нелегко. Он преследовал меня как дух, одетый во все черное, и я даже стал бояться его высокой тощей фигуры как вестника печали или, по меньшей мере, источника приказов и жалоб! Вскоре я почувствовал, что изрядно измотан. Естественно, я почти забыл об Элиоте и удивился его появлению в начале вечера, когда я осматривал кресла на бельэтаже.
Я был рад его видеть, тем более что на лице его отражалась благодарность.
- Добились кое-какого успеха? - поинтересовался я.
- Полагаю, что так, - ответил он. - После полудня работал у себя в лаборатории.
- Ах, вот как?
Элиот кивнул:
- Анализировал два пузырька из-под лекарств, которыми пользовалась леди Моуберли. Одно, которое она принимает сейчас, абсолютно безвредно. Другое, которое она закончила принимать и выбросила пузырек, было напичкано опиатами.
- Вы хотите сказать, что ее одурманивали?
- Вне всякого сомнения. Тот факт, что она закончила прежний пузырек и пила из нового, объясняет то, что она проснулась, когда к ней проникли взломщики. Поэтому мы должны предположить, что они бывали у нее в доме и раньше.
- Но с какой целью?
- увы, на эту тему я рассуждать не могу.
- Значит, это связано с делами государственной важности?
- Стокер, вы тактичный человек. Я должен просить вас не давить на меня.
- Извините. Мое любопытство только показывает, насколько я заинтригован этим делом.
Элиот улыбнулся:
- Так я могу полагать, что вы снова хотите помочь мне?
- Если смогу быть чем-то полезен.
- Вы свободны сегодня вечером?
- После спектакля.
- Отлично. Возьмите кэб, и пусть он ждет нас в проулке у выхода из театра.
- А что, - спросил я, - вы чего-то ожидаете?
Элиот отмахнулся от вопроса, словно от назойливой мошки, и при этом я увидел, как в руке у него блеснуло что-то серебряное.
- А, так вы уже повидались с Люси? - удивился я. - Полагаю, это ее подвеска у вас в руке?
Элиот разжал ладонь.
- Посмотрите на нее повнимательней! - предложил он.
Изучая подвеску, я увидел то, что пропустил раньше, - это была монета, изумительной выделки и очень старинная.
- Откуда она?
- Из холодной руки трупа Aртypa Рутвена, - ответил Элиот.
- Уж не хотите ли вы сказать, что...
- Да. Он сжимал ее, когда его труп выудили из Темзы.
- Но зачем? Вы думаете, это имеет какое-то значение?
- Это, - произнес Элиот, вставая, - я надеюсь сейчас разузнать. Нет-нет, Стокер, оставайтесь на месте. увидимся вечером. И не забудьте заказать кэб.
Не успел я ответить, как он скользнул за занавеску за креслами и вновь исчез. Я бросился было за ним, но, выбегая из бельэтажа, чуть не сшиб Генри Ирвинга, бушевавшего из-за каких-то поломанных декораций, так что мне пришлось с места в карьер заняться этим занудством. Позднее я удовольствовался заказом кэба, а в остальном мне оставалось только ждать.
Время, однако, летело быстро. Вечерело, актеры надевали костюмы и гримировались. Я тоже натянул фрак и стоял, как положено, на лестнице у служебного входа, готовый приветствовать наших зрителей. Валом валил поток ярчайших звезд лондонского общества, и, приветствуя их, я чувствовал никогда не преходящую приподнятость от того, что я директор театра "Лицеум" и величайший актер в этой своей роли. И все же, даже болтая с гостями, и улыбаясь им, я размышлял, какие неожиданности принесет мне сегодняшний вечер, какие заговоры и мрачные тайны мы, может быть, раскроем. Все больше уютный мир театра казался мне странным и отдаленным, а толпы женщин в драгоценностях и мужчин в накрахмаленных манишках выглядели бесцветными и несущественными тенями по сравнению с яркими образами в моем воображении. Мне привиделось, что предо мною та странная женщина, которую описала Люси, женщина чрезвычайной красоты, с глазами, полными тайн. Мне привиделось также, что предо мною раджа, ужасный и жестокий... И вдруг в потоке людей, поднимающихся по лестнице, я увидел его! Раджа - без сомнения, это был он! Он был во фраке и длинном развевающемся плаще, а выделяла его из толпы чалма на голове, ибо материал ее был сказочно богат. Прямо над его лбом сиял алмаз, такой огромный, что я никогда таких не видел. И, по мере того как раджа проходил, люди хмурились или пятились, пропуская его вперед.
Не раздумывая, я подошел поприветствовать его на правах хозяина вечера, но, взглянув ему в лицо, почувствовал, что слова мои застряли у меня во рту. Он наполнил меня, не могу объяснить почему, чувством крайнего отвращения и брезгливости. Губы его, исключительно полные и влажные, были сложены так, что казалось, уголки рта кривятся в похотливой усмешке. Глаза - черны, как ночь. Черты лица - словно высечены из камня, но в то же время в них присутствовала какая-то мягкость, намекавшая на несдержанность и блудливость. Кожа его была чрезвычайно бледна. Короче говоря, я никогда не встречал человека, которого бы сразу так возненавидел. Я с трудом удержался от того, чтобы не сжать кулак и не ударить его. Раджа, по-видимому, почувствовал мою ненависть, ибо улыбнулся, обнажая зубы, белые, как жемчуг, и необычно острые, отчего жестокость выражения его лица лишь усилилась. Не в силах совладать с собой, я отступил на шаг. Раджа улыбнулся горькой усмешкой и, мелькнув плащом, ушел. Я последовал за ним, чтобы посмотреть, где он сядет. Оказалось, в той же ложе, что и накануне. Заметив это, я в крайнем недоумении вернулся к себе в контору, размышляя, что скажет об этом Элиот.
