О характере его никто не мог сказать ничего определенного, кроме того, что он был предельно скрытен и, казалось, совершенно не нуждался в откровенности или дружеской задушевной беседе. Друзей у него не было — только приятели, разделявшие с ним увлечения — охоту, пьянство, коллекционирование, музицирование и прочие изящные забавы. По поведению же Нетопыря можно было определить некоторые его черты — но не было ли это позой или привычной маской, достоверно сказать было нельзя. Так, он был молчалив, сдержан, большую часть времени спокоен и вежлив, был человеком слова, не казался ни скупым, ни чрезмерно щедрым, к бóльшей части жестокостей и несправедливостей этого мира откровенно равнодушен, однако безусловно набожен. Никто никогда не видел его молящимся — но он регулярно посещал церковь, проводя в ней не один час, но в уединенной келье, роскошь нанимать которые позволяла себе только высшая аристократия. Он не интересовался некромантией и прочими осуждаемыми Церковью темными областями магии, не позволял себе весьма модных в то время в Кхарде циничных атеистических высказываний, исправно жертвовал на храмы и нищим — по праздникам, содержал три приюта для столичных сирот и убогих; в общем, был весьма в ладах с удивительно терпимой Церковью Кхарда и в относительной дружбе с законом, нарушая только те правила, на нарушение которых аристократами Имперский Судья смотрел сквозь пальцы. Например, попойки в сомнительных злачных местах среди воров и бандитов нередко заканчивались драками, в которых несколько особо наглых бандитов лишались руки, а то и головы, а трактир или публичный дом обращался в унылое пепелище; или нарушал ночной покой приличных кварталов столицы какой-нибудь серенадой собственного сочинения, которую исполнял для подруги своего случайного знакомого; или помогал другому похитить из закрытой женской школы какую-нибудь особо очаровательную ученицу. В общем, образ жизни он вел почти что безупречный, весьма более скромный, спокойный и изысканный, нежели большинство придворных рыцарей, проявляя во всем свой безусловный и очевидный прагматизм, рассудочность и холодность, в которых никто не сомневался.
…Я мог бы написать о нем роман в подобном стиле, роман в лучших традициях, роман, который пользовался бы бешеным успехом при этом варварском и утонченном дворе. Я мог бы перевести сотню страниц надушенной голубой бумаги и пару десятков палочек самой дорогой туши, записывая этот роман — эта империя так и не додумалась до печатных устройств размером менее типографского станка. Я мог бы продолжать страницу за страницей, нанизывая на леску сюжета бусину за бусиной изысканные обороты, щедро приправленные иронией и чуждостью моего взгляда этому яркому и примитивному миру, балансирующие на грани пародии, понятной только обитателю моего мира — мира блистающего стекла и металла, благородных межзвездных кораблей и машин, открывающих дороги в параллельные миры и иные измерения реальности, мира техники, а не магии, логики, а не романтики, науки, а не праздного времяпровождения, равенства, а не архаичного феодализма, собранности и деловитости, а не аристократичной лени и сумасбродств…
Я мог бы написать о нем роман и издать этот роман здесь, в Этории, столице Кхарда, и критики из числа аристократов внимательно прочли бы его и вынесли свое суждение, я мог бы написать отчет о реальности Кретьяна и вернуться с ним на Землю, где авторитетная комиссия тщательно изучила бы его и вынесла решение о том, имеет ли смысл развивать отношения с империей Кхарда или негласно разрабатывать ее ресурсы… я мог бы изучить здешнюю магию, благо, наша наука давно постигла ее физические основы, изучить магию и превратиться, скажем, в птицу или дельфина и провести остаток дней, паря над морем или плескаясь в нем — бездумно, но счастливо. «Я мог бы стать рекою, темною водою, вечно молодым, вечно пьяным…» — очень старая песня, почему-то сохранившаяся до наших времен. Я мог бы, мог бы, мог бы… Я мог бы столь многое, если бы не завис на грани двух миров, на лезвийно тонкой границе реальности Земли и реальности Кретьяна, над пропастью между двумя совершенно несхожими культурами, над перепутьем, где на одной дороге — жизнь без любви, на другой — любовь без жизни. На невеселом выборе — жизнь в чуждом, непривлекательном, хотя и по-своему интересном мире с любимым человеком или жизнь на Родине, в мире, где каждое зеркальное оконное стекло, каждая идеально прямая улица поет в унисон с моей душой… но — в одиночестве. Потому что путешествия между реальностями разрешены, а вот перенос их обитателей на Землю — нет. Только в момент безусловной и очевидной гибели. Мы не имеем права изменять судьбы и истории иных реальностей. Таков закон. Закон, равнодушный к чувствам отдельных людей, но стремящийся сохранить благополучие мира в целом — воплощение духа моей Родины.
Должно быть, я был плохим исследователем. Не по выучке — я идеально вписался в совершенно чуждое общество, прожил в нем, не привлекая внимания, четыре года. По духу — я позволил себе такую нелепость, как любовь к существу этой реальности. Это было чертовски непрофессионально; впрочем, мне говорили, что эту же ошибку совершали добрые три четверти моих коллег. Вполне возможно — когда безвылазно проводишь где-то годы жизни, волей-неволей ищешь сердечных привязанностей там, где живешь. Впрочем, важен не мотив, а результат — я был по уши влюблен… нет, когда связь длится два года, можно с уверенностью сказать «любил» человека этого мира, любил взаимно и был почти что счастлив. Почти — потому что если в одном из первых отчетов Эбиссу я дал характеристику «надменная голубоглазая дрянь», мне можно было дать характеристику «высокомерная сероглазая Очень Большая Сволочь». Которой я, бесспорно, являлся — от корней своих темных, как у любого Кану, длинных волос до кончиков наманикюренных по здешней моде ногтей. Можете вообразить развитие отношений между двумя подобными типажами в меру вкуса и способностей — и не опасайтесь чрезмерно отклониться в области темно-мутной романтики, истерии, садомазохизма, возвышенных страданий и взаимного повседневного мучительства, пряных ароматов здешнего жасмина и горечи афродизиаков в вине, располосованных почти что до вен запястий и горящих от пощечин щек, слез ярости на побелевших от гнева глазах и до крови прокушенных в попытках просить прощения губ, чрезмерно дорогих подарков и нарушенных обещаний, взаимных истерических измен и скрытого под маской злорадства раскаяния после того, разумных, почти профессиональных попыток анализа отношений, заканчивающихся метанием друг в друга тяжелых предметов домашней утвари после сеансов особо утонченного ковыряния в душевных ранах друг друга, покаянных просьб о снисхождении и игры в невозможность отныне никаких отношений… В общем, всего того театра двух актеров, который могут устроить себе две редкостные дряни, с очаровательной наружностью, с привычкой к бытию центрами чужих вселенных, с мозгами и душами, настроенными в унисон, одинаково предрасположенными к душной кровавой романтике и истерии, игре на нервах и утонченным оттенкам эмоций, бессмысленному напряжению эмоций и растрате запасов чувства, к искусственности, позе, игре, атмосфере драмы, трагедии и фарса, наркотическим средствам и друг другу…
