Ханис ничего не мог изменить. Он бился в отчаянии и неприятии неизбежного. Но однажды утром он проснулся с пониманием того, что его жена уже все равно что мертва, уже мертва. И с того утра радовался каждому часу, что еще мог видеть ее, слышать ее охрипший от усталости и слез голос и помогать ей в ее трудах.
О няньке
- Доченька, госпожа, - шептала нянька и гладила ее отчужденные, безразличные пальцы. - Я травку знаю...
Зачем говорят: нянька - старая. Пятнадцати лет приставили рабыню к хозяйской доченьке. Пятнадцати лет, красавицей. А мужа ей так и не дали: чтобы нянькина невинность была охраной и порукой невинности госпожи. Доченьке теперь семнадцать. А нянька... не невеста уже, но и не старуха. Но знает много чего такого.
- Я знаю травку, госпожа, я тебе приготовлю питье. Выпьешь - и все пройдет. Никто и не узнает.
Атарика-нана повернула к ней заплаканное лицо, против воли оторвавшись от окна.
- Что ты говоришь? Он вернется. Как я встану перед ним? Как я посмею ему в лицо посмотреть?
С того дня, как уехал Эртхиа, три раза уже луна сокращалась и вырастала вновь. Теперь, когда нянька по-прежнему туго стягивала пояс, Атарика жаловалась: давит, больно.
- Терпи, доченька, солнышко мое, отец ведь убьет! А вот я травку знаю...
Атарика спорить уже не могла, исходила слезами. Но все мотала упрямо кудрявой головой.
- На беду ты себе такой красавицей выросла, доченька. Ты вот не знаешь, а бывает, что и не возвращается такой. Зачем ему? У них ведь полны опочивальни, да и в чужих садах полакомиться кто такому воспрепятствует? Сами ему двери открывают, взглядами, улыбками его приманивают. Мужчине что одна, что другая - все едино. Лишь бы... ах, доченька, сама уже знаешь, чего им нужно. А после спят они и ни лица, ни голоса уже не помнят.
- Что ты бормочешь, старая? Ты про кого это? Про царя аттанского? Прекрати! - топнула на нее Атарика. И охнула, обхватив живот руками.
- Вот видишь! - подхватила, не смущаясь, нянька. - А ему и горя мало. Приляг, доченька, вот так, отдохни тут. А я сейчас, сейчас.
У себя в комнатке открыла нянька сундучок, вынула заветный мешочек. В первый раз, когда с ней такое приключилось, она долго металась, не зная, что делать. Старая рабыня с кухни научила. В первый раз было больно. Потому что поздно: уже было почти заметно, как сейчас у доченьки. Потом-то нянька до такого не допускала, сразу делала, что нужно. А в первый раз... Ну да ладно, потерпит доченька, нянька скатает потуже жгут из девичьей головной повязки, даст доченьке, чтобы зажала зубами. И никто ничего не узнает. А повару скажет, что для себя готовит отвар. Повару что? Он разве считает, сколько раз она пила уже эту горечь? Ему лишь бы...
- Вот доченька, попей, тебе легче станет.
- Спасибо, нянюшка. Ты смотри, смотри в окно. А я полежу. Как же так, обещал за одну луну обернуться. Глупая я, что ему не сказала. Он бы не задержался. Зачем ты про него плохо говоришь, няня, - он просто не знает!
- Попей, попей, доченька.
- Что это питье так пахнет? Няня, а не случилось ли с ним по дороге беды? Он ведь в кочевья поехал, а оттуда все и началось! Няня! Что ты молчишь? А если он не вернется? Никогда не вернется? Если он уже умер, няня, а я не знаю?
- Выпей же, госпожа, будь умницей. Ну, еще глоточек!
Атарика вскочила, отбежала он няньки на другой конец комнаты. Пригладила растрепавшиеся волосы, одернула на себе одежду.
- Я не буду это пить. Ты что-то подмешала. Почему ты отводишь глаза?
- Доченька, госпожа, для тебя же стараюсь! Ведь господин отец твой убьет тебя. И меня, конечно, убьет. Но...
- Какая же ты, няня. А говоришь, что любишь меня. Он же там, у меня, живой. Я его слышу, как он пальчиками перебирает. Ты не бойся ничего. Я скажу отцу, что зернышко проглотила...
Нянька зарыдала в голос.
- Маленькая моя! Сказки эти отец твой все в детстве слушал, тогда же и забыл. Не бывает так, доченька, Атарика-нана, не бывает никогда. Выпей,послушай меня, глупую старуху. А вернется твой царь - оглянуться не успеешь, как заново тебя начинит. Глаза у него такие, и носит он всегда красное, а кто носит цвет граната, тот и плодовит, как гранат.
- Как же можно, няня, он там живой, я знаю, я чую его!
- Можно, можно, доченька. Он пока еще не настоящий, понарошку. Он пока не будет, а потом снова станет.
- А если он на меня обидится?
- Что ты, доченька! Он не понимает ничего. Он и не заметит.
- Нет, няня, я не буду это пить. Я боюсь.
Глупая, глупая девочка. Но нянька знает, как надо, знает, что делать, нянька перехитрит свою малышку - и все будет хорошо.
И нянька пошла к повару и сказала:
- Сладостный мой, халвяной, медовый, не могу я пить это. Горько. Хоть что, не могу себя заставить и глотка сделать.
- Глупая ты, - испугался повар. - Выйдет все наружу, насмерть запорют. Мне-то что, - слукавил он, - без моих кушаний господин дня не мыслит. А вот тебе совсем не жить.
- Глупый ты, - надулась нянька. - За меня госпожа заступится. Сам знаешь, отец ей ни в чем не откажет.
- Все равно, глупые мы оба: даром нам это не пройдет. Выпей, имбирная моя, шафрановая. Ты как зернышко перца: дыхания лишаешь, а сладко. Ну, выпей еще разок.
- Глупый ты, гордость поваров! Разве не можешь приготовить мне такое кушанье, чтобы вкуса этого зелья вовсе не чувствовалось?
- Глупая, приходи сегодня ночью, я дам тебе такое кушанье.
И на следующий день, попробовав от кушанья, нянька удивилась: ни вкуса, ни запаха противной травки и следа не осталось.
- Да есть ли она там?
- Не сомневайся. Видишь теперь, как я люблю тебя.
- Пусти, пора мне.
И подали Атарике к завтраку лепешек румяных, легких, пышных, и молока кислого с шалфеем и мятой, и мягкого сыра, и сотового меда, и пряников, и сладкой воды. А еще рассыпчатого печенья с пряностями, политого розовой глазурью. Нянька хлопотала над скатертью, переставляла тарелочки, то одно, то другое придвигала поближе к доченьке. Атарика рассеянно улыбалась. Вовсе ей кушать не хотелось. А вроде и голодна, как никогда?
- Что ты, няня, хлопочешь? Я и так поем.
Взяла чашечку с кислым молоком, поднесла к губам.
- Пей, пей, доченька, - вырвалось у няньки. Сама и пожалела: вовсе не в молоке было зелье, просто от заботливости, от жалости к исхудавшей, истомленной тревогой и печалью госпоже, вырвалось привычное слово. Если б не вчерашнее!
Атарика стала бела, как молоко в отставленной чашке. Поднялась, не глянув на няньку, вышла.
О подруге
Степнячка Шуштэ ни минуты не стеснялась того, что она степнячка. В дом своего мужа вошла, как подобает женщине-удо - хозяйкой. Что бы там ни думал отец мужа, но в покоях, отведенных Атарику, она - царила. И, не как удочеренная сирота, не как из жалости взятая в дом, не торопилась переодеться в одежды Аттана. Плела свои косицы, мыла их сывороткой, шуршала широкими платьями, звенела монистами, топтала ковры узорчатыми носками. И не считала зазорным самой войти в кухню, приготовить настоящей еды. Раз уж здешний повар не знает, как она готовится. А что котлы здесь рабы чистят, ну хорошо. Ну и очень хорошо. А вот поесть по-своему человек должен обязательно. Не своя еда - баловство. Ни силы в ней нет, ни вкуса, ни смысла.
