Где-то на последней трети очереди я заметил знакомое лицо, рыжеволосое, в струпьях, которого невозможно было забыть. Mijnheer Иертхейм сидел на дырявой бочке; вгрызаясь в чубук треснувшей трубки и отгоняя гнус, он читал статью в наискось разорванном листе газеты. Его бекеша, когда-то белая, сейчас носила на себе следы грязи, травы, гари и бог знает каких еще нечистот.
Я подошел. Газета была напечатана краской настолько паршивого качества, что все до единой буквы размазались в полосы-дуги, уже наполовину стекшие с бумаги. Голландец горбился, щурил глаза.
— И что там, в политике? Китайцы крепко держатся?
Он меня не узнал.
— Лично я ставлю на японцев. Эти, по крайней мере, между собой не собачатся.
— Господин Хенрик, это солнце вас ослепило.
Тот поднялся.
— Погодите-ка… Нет… — Он склонился надо мной, заглянул в лицо. — Юрочкин?
— Какой еще Юрочкин! Это я, Герославский!
Тот отшатнулся, споткнулся о бочку, упал в грязь. Ветер тут же унес газету.
Я подал ему руку.
— Бенедикт, господин инженер, Бенедикт. Ничего не бойтесь.
Мы уселись на той же бочке. Иертхейм вытащил грязный платок, вытер им ладони, высморкался. Я заметил, что его глаза блестят свежей влагой — расчувствовался от самой встречи со знакомым человеком, судьба в последнее время не слишком радовала его. Так же заметил пятна тьмечи под глазами и лютовчический отьвет на волосах и сбитой в колтун бороде, на воротнике и рукавах. На его левом плече засохла кровь.
— Что случилось? Вы ранены?
— Нет, нет. — Он еще раз громко высморкался и спрятал платок. — Убили мою экономку и парня, пришлось бежать из Иркутска.
— Кто?
— А… ленинцы, Центросибирь.
— А какое отношение вы имеете к ленинцам?
— Никакого! А разве нужно что-то иметь? — Он скрежетнул зубами. — Попадешь таким бандитам на глаза, и все пропало.
— Так почему же тогда…? — Я махнул в сторону Первого Часа.
Он вынул трубку изо рта. Пальцы его все так же дрожали.
— Боюсь, что теперь все пойдет лавиной. Как Лед пустит — трах! Распадусь, рассыплюсь, — он отвел глаза, — расклеюсь.
Я схватил его за руку.
— Какой у вас был последний диагноз?
— Ходил в больницу Святой Троицы, в Иркутске. Врач говорил, что болезнь не продвигается. Но, господин Бенедикт, — он притянул меня к себе, быстрым шепотом дохнул прямо в рваное ухо, — только я потерял свое динамо, оно осталось в городской квартире, я не замораживался уже больше недели!
— Так вы построили себе тот ручной теслектрический генератор.
— Ну да! Как вы мне и говорили! И все шло нормально больше года, у меня было столько Зимы, сколько мне было нужно. До тех пор, пока… — Он отпустил меня. — Чувствую, что это уже начинается. — Он положил ладонь на бекеше, сильно стянутой в поясе. — Уже началось.
Я прижал холодную оковку трости к виску. Льда мне, Льда!
— Схватитесь-ка за вот это.
— Чего?
— Держите. А я закручу. Несколько неудобно, но…
Я раскрутил тьмечеметр, так что небольшая динамка в средине разогналась.
Инженер Иертхейм морщил кустистые брови.
— Это, случаем, не…
— Нет, эта штука лишь измеряет разность потенциалов. — Я прочитал показания на шкале. — Пятьдесят шесть темней, хмм. — После этого сам схватился за конец маятника, вновь раскрутил. — Тридцать одна.
— Это не наша мерка.
— Нет, это Николы Теслы. — Я почесал шрамы, оставшиеся после отмороженных пальцев. — Хмм. Что-то мне кажется, что базовую кривую мы не установим. Извините.
Я обратился к двум женщинам, стоявшим далее в очереди. Те еще раньше присматривались к нам с любопытством. Для них тьмечеметр дал одинаковые показания: по 301 темни.
— Уровни почти что выровнялись. Полтора года, этого хватило.
— Чертова Оттепель… — из глубины бороды бормотал инженер.
Я поднялся с места.
— Оттепель ничего не меняет, пан Хенрик. Технология остается технологией. Человеку нужен Лед, человек его творит. Пошли.
— Это куда еще?
Я показал тростью на Кривую Башню, в выбитых окнах которой развевались бело-зеленые флаги.
— В настоящее время я проживаю у штатовских. Гость Премьер-Министра. Раньше кто здесь располагался? французские компании? Не верю, чтобы там мы не нашли для вас материала на небольшую тунгетитовую индуктивную катушку. Ну! Выше голову!
— А это безопасно?
— Ну, постараетесь не попадаться на глаза той банде…
Штатовские, охранявшие лестницу, пропустили нас, не моргнув и глазом; вот на тех, что наверху, пришлось наорать и попугать именем Поченгло. Иертхейма я оставил у себя в комнате, запретив пока что выходить. Схватил первого же попавшегося китайца и послал его за горячей водой и свежей едой; естественно, тот делал вид, будто бы ничего не понимает, как все они после Оттепели — пришлось показывать жестами.
Потом я отправился посорочить по Башне, поочередно заглядывая в, основном, безлюдные помещения, и таким вот образом, тремя этажами ниже, попал в редакцию «Новой Сибирской Газеты». Где господин Ёж Вулька-Вулькевич как раз готовил к печати новый номер. Сгорбившись над квохтающей у него под пальцами пишущей машинкой, он коптел черным табаком и напевал под нос плясовую. Над письменным столом висел оправленный в раму портрет Порфирия Поченгло, стоящего на снегу в военной шинели, с винтовкой в руке.
Редактора я узнал по барсучьему профилю с седыми усиками. С порога я приглядывался к нему несколько минут, пока кто-то не вошел через боковую дверь и не спросил, чего мне здесь надо; туг редактор Вулька-Вулькевич оглянулся через плечо, пыхнул дымом и вернулся к работе. Я, не говоря ни слова, вышел.
После полудня, когда инженер Иертхейм в углу разбирал чемодан лома, который мне удалось набрать, а сам я сидел в окне и жевал махорку, отгоняя несносную мошку, в дверь постучал Зейцов.
— Говорит, будто бы вы знакомы… — начал он, сунув голову вовнутрь. Но туг же его отпихнул и залетел вовнутрь сам редактор Вулькевич. С широко раскрытыми объятиями худых рук, излучающий сплошную сердечность, он побежал вверх по полу, чтобы приветствовать меня, чуть не растянувшись на протянутой Иертхеймом по полу проволоке.
— Ну как же! Пан Бенедикт! Говорите, не узнал! Такое! Как только услышал! Уфф! Вот это неожиданность! Радость какая! Какая радость!
И давай меня обнимать.
Я спокойно отодвинул его.
— Ну, я же говорил им! — продолжил тот, нисколько не смутившись. — Они не желали верить, а я говорил: пан Бенедикт и из этой неприятности выскочит; отца не схватили, сына тоже не схватят. Один только пан Белицкий был таким же оптимистом, что…
