Вот подо Льдом — это да. Я опустил веко, вечерний кармин плотно замазал ее на живом глазу. Подо Льдом — это пожалуйста, но, а как, собственно, могло это все выглядеть на практике? Я попытался сложить у себя в голове логический образ, и тут же вернулось воспоминание вещих снов Победоносцева. Кто на самом деле так управлял бы Историей — один человек или какая-то группа экспертов, неважно; так что принимаем, правит один — во всем Царствии Темноты он устанавливал бы не только принципы власти, принципы права и экономики, но и всяческие моральные, религиозные и даже эстетические очевидности; они точно так же складываются в живую ткань Истории. Одно добро и зло для племени Моисея, бредущего через пустыню, и совершенно иное — для Всероссийской Империи. Так что же, за это время изменился Бог? Нет. Это люди продвинулись в Истории.
Повелитель Царствия Темноты держал бы в собственной руке ту самую поворотную стрелку Добра и Зла, с помощью которой Зейцов приказывал панне Елене изменять курс Транссибирского Экспресса. Я открыл глаз, закрыл его, открыл глаз — переводная стрелка направо, переводная стрелка направо.
Только на практике, естественно, все не так легко. Ибо, ну как взять власть над идеей? Человеческий дух навязывает законы миру через кисть руки. Мысль, не остающаяся в какой-либо связи с рукой, является бесплодным миражом. Это лишь во времена лютов придумывали разные типы (я же иногда верил им), будто бы достаточно будет подчинить своей воле Отца Мороза, пастыря морозников, а уж те заморозят нам Историю в соответствии с указанным рецептом. Но тут пришла Оттепель, и сказка лопнула. Ибо, пока у нас нет какого-либо непосредственного воздействия идейности на мир, все значение идей будет заключаться на их значении для производительных сил человечества.
Я потер оставшимися после шрамов спайками по щетине, лезущей из-под кожи, проволочная щетка прошлась по мозгу, вытесывая искры. А ведь тут Бжозовский до конца и не прав — ведь именно Оттепель, как раз резкое растворение Истории по бердяевскому правилу — оно ведь было вызвано не иначе, как через непосредственное влияние из мира идей: ведь Никола Тесла не ударил своим Молотом в министерские кабинеты и мировые парламенты, он не в материю бил…
— Есть! — закричал инженер Иертхейм.
— Морозит?
— Погодите, я как раз всунул тунгетит в электромагнитное поле, сейчас увидим. Но крутится гладко, и даже светени на обмотке появились!
Понимаю, что для людей, для которых вся физическая работа заключается только в письме, неприятной и непонятной является мысль, будто красота даже драм Шекспира или произведений Платона не имеет никакого значения по отношению к грубой и слепой материи, и что в результате этого, желательно было бы выявить какую-нибудь таинственную связь между моральными, эстетическими ценностями — и стихией. Но до тех пор, пока единственной подобной связью является послушание, которое способна навязать силам природы человеческая рука, до тех пор всяческие преодоления марксизма будут годиться для той же коллекции, в которой размещаются книги алхимиков и астрологов.
— Oh, Mijm God, Ijs, Ijs! — напевал голландец, крутя неуклюжим зимназовым барабаном. Белый иней уже нарастал у него на руке, и смолистый отьвет прыгал по очертаниям приземистой фигуры чернофизика.
Единственной последовательной попыткой преодоления марксизма является магия.
Меня самого словно пронзило холодной молнией — через мозг и позвоночник; я схватился с места, сбрасывая редакторские бумаги, половина из них полетела в окно. Лед! Ведь я же и сам сказал Иертхейму: Оттепель ничего не меняет, технология является технологией. Человеку нужен Лед, и человек творит Лед! Человек творит Лед! Человек творит Историю!
Так вот, собственно говоря, нам известно непосредственное воздействие идей на окружающий мир! В этом, как раз, и заключается связь стихии с моральными, эстетическими ценностями, равно как и со всякими другими: черная физика!
— Вы, случаем, не желаете, господин Бенедикт?
— Нет, мне не нужно. — Я передохнул. — Только вы сами с этим не пересаливайте. И будет лучше, если вы не будете выходить. Мне же пора.
— А если станут спрашивать про журналиста?
— А что тогда? Скажите правду.
Порфирий Поченгло, сидя за столом посреди солнечного зеркала, ужинал в компании бородатого священника; в то же самое время цирюльник-монгол занимался сломанной ногой Премьер-Министра, втирая в нее свежие мази, оборачивая ее свежими бинтами. Я подождал на лестнице, пока не выйдут оба: цирюльник и поп. Солнце тем временем до конца спрятало свою тяжелую башку, на небе оставалась лишь оранжево-пурпурно-золотая грива, разбросанная на половину горизонта. Всяческое движение воздуха полностью замерло, так что гнус безумствовал, кусая все живое и теплокровное. Слуги-китайцы расставили вокруг стола Поченгло шесть курительниц, обильно отрыгивающих дым против комарья. Вот только взбесившийся сибирский гнус способен загасить и огонь, засыпая его пеплом собственных тел.
— Чувствую себя, словно на аудиенции у Шульца-Зимнего.
— Присаживайтесь. Вы не голодны?
На столе было теплое молоко, вишневое варенье, в меру мягкий хлеб, а так же несколько мисочек с различными овощными китайскими блюдами.
— Кофе?
— Не откажусь, — подставил я чашку. — Даже и не помню, когда в последний раз пил кофе, ммм…
— Собственно говоря, вы мне ничего и не рассказывали. Так куда же вы подевались на все эти годы?
— Я был на Дорогах Мамонтов.
— Искали отца?
Я втянул в ноздри резкий запах корицы.
— Хмм, нашел, нашел. На Дорогах Мамонтов, господин Порфирий, в Подземном Мире.
Тот даже не сменил выражения на лице.
— И что же с вашим фатером?
— Оттепель.
— Ах, да. Вы уже говорили, что он умер. Мне очень жаль.
Я поднял взгляд.
— Нам не о чем говорить, раз вы принимаете меня за сумасшедшего.
Порфирий рассмеялся. Напряжение лопнуло.
— Ну ладно, ладно, пан Бенедикт! Как в старые времена! Сразу в штыки!
— Или же, если вы не до конца уверены в моей правде. — Я допил кофе, поставил чашку, пустые кисти рук уложил симметрично на столешнице. Теперь я глядел прямо на Поченгло, траектории взглядов словно вычерченные угольником и циркулем. — Говорю ли я правду? Пан Порфирий! Ваше слово. Являюсь ли я правдой?
Багряный свет увязал в густом дыму, мгновение замедлило свой бег. Я ожидал. Мой глаз — его глаза.
— Давай, — прохрипел он.
— Учреждаем компанию зимназовой промышленности. Герославский, Поченгло, и, наверняка, третье лицо, в связи с финансовыми проблемами; об этом чуточку позже.
