— Этот анекдот вы ему расскажете в годовщину учреждения нашего акционерного общества. Контакты с Иркутском у вас имеются? Нужно послать за Фишенштайном.
— Но почему именно он, пан Бенедикт?
— Потому что он тоже вступит в товарищество ради идеи.
— Сибирской державы? Власти над Историей? Сомневаюсь.
— Ради идеи победы над Апокалипсисом, ради идеи всеобщего воскрешения. — Я вытянулся на кресле, кривые кости никак не желали становиться на место. — Авраам Фишенштайн является ярым федоровцем, он сделает все, чтобы способствовать прогрессу в науке воскрешения.
Поченгло изобразил вопросительный жест.
— А какое отношение имеем к Федорову мы?
— Во-первых, из прибылей мы выделим серьезный процент на исследования технологий воскрешения. Но, прежде всего, во-вторых: я таким образом рассчитаю Историю, чтобы идеи Николая Федорова сбылись как можно скорее. Фишенштайн получит гарантии того, что — может, и не при его жизни, но — все его близкие восстанут из мертвых в телесном облике. Это значит: наверняка при его жизни, ибо, естественно, он ведь тоже восстанет из мертвых. И приветствует их в своем доме — живых и бессмертных.
Пан Порфирий направил ко мне затемненные стекла своих очков, надолго замер в исполнение порядка Солнца и гномона, звезды и секстанта. Над Холодным Николаевском тем временем поднялся вечерний ветерок, дым из стальных курильниц лег в сторону, проплывая над столом, между нами; но это были единственные помехи.
— И он примет от вас подобную гарантию.
Я выпрямился.
— Пан Порфирий! Являюсь ли я правдой?
Тот выбросил окурок, снял очки. Глаза у него покраснели, скорее всего, от этого дыма.
— Как раз это меня больше всего тревогой и наполняет, — шепнул он, — что все эти вещи у вас определены абсолютной правдой.
Я протянул ему руку.
— Компания.
Тот поправил негнущуюся ногу, склонился вперед, пожал мою искалеченную ладонь.
— Компания.
Я ударил себя кулаком в грудь.
— Замерзло!
Он только перекрестился.
— Хорошо. — Я подлил себе и одним глотком выпил остатки холодного кофе. — У меня уже имеется человек на должность, инженер Хенрик Иертхейм, он работал со мной у Круппа, лучше ознакомленного с черной физикой не найти.
Поченгло безразлично махнул рукой.
— Ваше дело, кого вы возьмете на работу. Понимаю, вы знаете, что делаете.
— Когда вы уже пошлете людей в Иркутск за Фишенштайном, пусть поищут других специалистов зимназовой промышленности. Впрочем, сейчас я составлю список. Когда они выступают?
Он вынул часы.
— Самое раннее, без четверти двенадцать ночи. Отряд на Подкаменную Тунгуску отправится завтра, мне нужно собрать людей, большая их часть располагается по берегам рек и вдоль Транссиба.
— Зейцов вам для чего-нибудь нужен? Я возьму его себе в качестве подручного.
Пан Порфирий вновь махнул в знак разрешения.
— Еще нам следует подумать над юридической формулой, — продолжил я. — Экономический кодекс Сибири только ждет своего написания, тем временем, наше дело необходимо заморозить на бумаге. Это значит, после того, как уже договоримся с Фишенштайном. Есть у вас шустрые законники?
— А вы уверены, что не планировали это заранее?
— Хмм? А что такое нашли вы в своей памяти?
— Ну, к примеру, Юнала Тайиба Фессара. Ведь в отношении вас он был абсолютно прав. Вы тогда все отрицали. А на чем все остановилось?
— Тогда все было обманом, там, в Транссибирском Экспрессе, в Лете — то все было ложью.
— Или с Белицким, на лестнице после ухода из Клуба Сломанной Копейки. Ведь вы же капиталист, пан Бенедикт, предприниматель по духу и крови.
— Все обман и ложь.
— Но вы как раз превратили их в правду. — Он усмехнулся, несколько издевательски, несколько снисходительно. — Никаких планов, как же. И в будущее нет веры. Как вы там говорили? Будущего не существует.
— Будущего не существует, — неспешно повторил я. — Я могу сделать из него все, что только пожелаю. — Пальцы сжались. — Все мои планы, предшествующие Оттепели, размерзлись и превратились в грязь. Потом я вылепил себе новые мечты. Но если вы воображаете некий заговор в стиле Макиавелли… Я всего лишь отделяю правду от лжи.
Поченгло закашлялся, выплевывая дым.
— Знаю, я читал вашу «Аполитею». Это не план в понимании моих хромающих заговоров… Скорее, как будто бы со всех сторон, спереди, сзади, с боков…
— Из будущего и прошлого…
— Они прикладывались к вам…
— Примерзали.
— Люди, события, необходимости.
— Иней на оконном стекле.
— Что?
— Словно иней на оконном стекле.
— Да. — Поченгло сглотнул слюну. — Какие-то вещи помню, какие-то — досказываю. Вот вы говорите: Авраам Фишенштайн — для того, чтобы получить учредительный капитал от человека, которого мы купим вместе с душой за федоровскую идею воскрешения всех и вся. А я говорю: История, подстроенная под Федорова — все затем, чтобы вы могли воскресить своего фатера. И о панне Елене тоже говорю. — Он оперся костяшками пальцев на столе, нацелил в меня свой ястребиный нос и глубокие, темные глаза. — А вот теперь скажите: а я являюсь правдой?
Не выпрямляющимся пальцем я указал на трубку, лежащую по правой руке Поченгло, за кофейником и сахарницей.
— Что это у вас?
Тот вздрогнул.
— А, это мне Никола подарил. Чтобы я знал, когда будет самое время начать восстание.
— Поглядите в него.
Тот прижал цилиндрик к глазу, глянул, пожал плечами.
— Лето.
Я поднялся с места.
— Когда интерферограф вновь покажет только два огонька, вот тогда спросите у меня о моих планах на сколь угодно отдаленное будущее, а я вам отвечу. Спокойной ночи, компаньон.
Как только я поднялся с места, к Поченгло туг же приблизились секретарь и слуга-китаец. Пан Порфирий сидел, не двигаясь, а они прыгали вокруг него. Дымы обрамляли эту картину, звезды прикрыли ее сверху, снизу же размещалось зеркальное отражение ночи. Поченгло сидел, наполовину повернувшись в сторону Холодного Николаевска, не очень надежно оперев локоть среди предметов сервиза, вторая рука свесилась; пиджак пошел некрасивыми складками на спине и шее, белая сорочка наполовину расстегнута; глинистые тени залепили ему глазницы. Я подумал: подавленный человек.
Но эта мысль тут же улетела в сторону. Я сбежал по лестнице, перескакивая по две ступени. И без того сердце билось в ускоренном ритме. Я выиграл! Удалось! Замерзло, как мне хотелось!
