Удушливое чувство надвигающейся непоправимой беды охватило Виктора. Не колеблясь, не раздумывая, он пошел к Анфисе. Девушка услышала его шаги и быстро поднялась с пола. Легкий шелковый опашень с длинными, до земли, рукавами, надетый в опашь, внакидку, соскользнул с ее плеч и упал на пол. Увидев мирского, она резко отвернулась, но не выдержала и взглянула на Виктора коротко и быстро. Тоска была в ее глазах, а в изгибах губ – беспомощность страдающего ребенка.
Неслышно подошел Истома. Он улыбнулся девушке. Была улыбка эта такой нежной и просветленной, что Виктору стало неловко. Будто подглядел он в душе юноши от всех таимое чувство.
– Все молишься, Анфиса? – печально спросил он. Девушка дрогнула плечами, будто пахнуло на нее могильным холодом. Она стояла, сложив крестом руки на груди, тонкая и четкая, грустная и беспомощная.
– Все молюсь, Истомушка, – подняла она глаза на юношу. – Да минует меня страшная сия чаша…
Губы ее задрожали и, поникнув, она быстро пошла к выходу из придела. Виктор поднял ее опашень и побежал вслед. Он догнал ее возле железной решетчатой двери и накинул опашень, ласково коснувшись узких девичьих плеч.
Девушка остановилась и обернулась. Взгляды их встретились. Что-то хорошее увидела она в мальчишечьих застенчивых глазах Виктора и улыбнулась. Тоненькая паутинка тихой ласковости протянулась между ними.
– Ишь ты, ласковый какой, видать, шелковой травой тебя младенцем пеленали, – чуть слышно сказала она.
Виктор молчал и неотрывно, изумленно и восторженно глядел на Анфису.
– Не гляди так, – нерешительно закрылась она рукой. – Пожалеешь потом.
Она резко отвернулась. Взлетел зеленый шелк ее опашня – и нет уже ее, только в глубине собора слышны быстрые убегающие, всполошенные шаги.
Виктор оперся локтями о железную решетку и стоял так, пока не смолкло под сводами собора эхо Анфисиных шагов. Тогда встревоженно рванулся и побежал к дверям собора.
На соборной паперти стоял один Истома. Пуст был и посадничий двор. Пусто было и на кривых черных улицах Ново-Китежа. Протащилась, увязая в грязи, неуклюжая телега. Мужик нещадно хлестал шатавшуюся в оглоблях лошадь. Проехал конный стрелец. От Светлояра поднимались женщины с корзинами мокрого белья на коромыслах. В каждой корзине пуда по два; женщины сегнулись, шли еле-еле. Около церкви лениво дрались нищие.
– Немота какая! – с тоской проговорил Истома. Но колыхнулась немая тишина. Из посадничьего сада прилетела песня. Два девичьих голоса взвились, как только могли, высоко:
Ты расти, расти, коса,
До шелкова пояса.
Вырастешь, коса,
Будешь городу краса…
– Вырастешь коса, и под черный монашеский шлык тебя! – стоном вырвалось у Истомы.
А девичьи голоса все выше поднимали песню, выше берез, выше соборных куполов, выше туч.
Виктор схватил свисающую на лоб прядь белокурых волос и с силой рванул ее.
Ударил его Ярило по голове золотой вожжой…
Л. Мельников-Печерский, «В лесах»
Отцвели в посадничьем саду кудрявая черемуха и душистая сирень. Крепче запахло из оврагов грибной сыростью, зацвела рожь, заколосился овес, и пришли на землю самые длинные дни, пришли самые короткие, хмелевые Ярилины ночи.
Верит народ, что этими короткими ночами скачет по земле светлый бог Ярило[32], добрый и веселый Яр-Хмель. Скачет он, юный, радостный, на белом коне, в белой одежде, а в руках у него пук ржаных колосьев. И кружит веселый, радостный бог сердца и головы парней и девушек хмельными, любовными чарами.
Истома пришел звать мирских на Ярилино[33] поле. Какую-то особенную чистоту и ясность придавала юноше его белоснежная одежда: белая длинная рубаха с красной оторочкой, белые шаровары и онучки и высокий, с узкими полями шляпок из белой поярковой шерсти.
– Ты, Истома, настоящий Ярило! – улыбнулся Косаговский, любуясь юношей.
– Еще не Ярило, а буду им, коли в хороводе от девушек пук ржаных колосьев получу. Есть у нас обряд такой, – улыбался ответно Истома. И начал торопить мирских: – Идти пора. Наши девки заждались, чай, мирских красавцев.
Со двора вышли втроем. Сережа ушел раньше, за ним зашли ребята. Город замер в горячей летней тишине, только пчелы гудели в садах да звенели на берегу Светлояра хоровые девичьи песни.
Озерный берег гудел, пестрел цветными рубахами и сарафанами. Дудели берестяные жалейки, вздыхали сопелки, деревянно пел гудок, переливалась свирель бузинная и тарахтел бубен, глупый и веселый. Дальше от берега, в роще, галчатами кричали ребятишки, игравшие в футбол. Оттуда доносился и радостно-ошалелый лай Женьки. Значит, и Сережа был там.
– Глядите-ка, Степан Васильевич, – сказал Косаговский, когда они вошли в рощу, – Сысой посадских агитирует.
– Политзанятие с сиднями проводит, – улыбнулся капитан.
Путята сидел на траве среди посадских. В стороне лежал Псой Вышата.
– Изволочили нас верховники брюхатые, изнеможили до последнего, – тихо, опасливо оглядываясь, говорил Сысой. – На Ободранном Ложке трещат наши пупы. Доколе терпеть будем?
– В топоры, спасены души! – выкрикнул зло посадский, хлестнув прутом по земле. – Пущай старица и посадник оттыкают дыру в мир! Они туда дорогу знают.
– С земли отчич и дедич уйти? – грустно поник головой посадский с длинной седой бородой, похожий на апостола с иконы. – Присохли мы здесь, больно отдирать.
– А что нам отдирать? – накинулся на него посадский с прутом. – Не хозяйство у нас, а нищее хламовище. Лапти переобул да и пошагал на Русь!
– Живем, как черти на сковороде! – сердито отозвался Псой, переваливаясь с пуза на бок. – Со всех сторон припекает, а спрыгнуть некуда. Ототкнем дыру и Руси-матушке поклонимся!
– Ты, Псой, потише будь, – остановил его Сысой. – Сам знаешь, у нас и сучки в лесу подслушивают, и щели в избах подглядывают.
– А чего там потише! – снова хлестнул прутом посадский. – Пущай ведут нас старосты на Детинец. Сшибемся во имя божье!
– Праховое дело вы задумали, – осуждающе проговорил посадский с апостольской бородой. – Надо смирно жить, чтоб Христос на нас смотрел и радовался.
