В распоряжении дона Модесто была целая ночь, чтобы измерить бездну отчаяния. И придя домой, бросаясь на кровать и натягивая себе на голову одеяло, и даже, наконец, засыпая, он не делал ничего иного, как собирал осколки хрупкой статуи, которую воздвигла случайность и разбило равнодушие. Он так и приснился себе, в виде статуи.
Он стоял на постаменте, взирая с его высоты на раболепную когорту фотографов мира. Они с умоляющим видом протягивали к нему аппараты. Из электронных ламп вылетали разноцветные струйки дыма — современные кадила приверженцев какого-то странного культа. Потом лампы, одна за другой, начали испускать молнии — краткие световые сигналы, подхватываемые извилинами дымков, и, словно того требовал ритуал, каждой такой вспышке автоматически отвечал стук огромного аппарата, который держал в руках бог, стоявший на постаменте — Модесто Оргульо. Огромный по своим размерам, аппарат был до странности легким. Постепенно ритм вспышек электронных ламп определился, а идол и его поклонники вступили в странную пантомиму. Словно спускаемые с невидимых трамплинов, фотографы взлетали в воздух, а потом медленно спускались, как живые звезды в неправдоподобном каскаде потешных огней. Прыжки становились все более изощренными, все более похожими на полет. Стоя на своем пьедестале, дон Модесто подлетал все выше, и вот, испытывая ощущение полного счастья, он уже парит в воздухе, держа в руке ослепительнoе солнце — огромный аппарат, вдруг ставший золотым. Далеко внизу раскинулась земля людей — бледный ковер, на котором умелые руки вышили дома и парки, и улицы, и крошечные машины, и бесконечно малых людей — для того, чтобы его взгляду было на чем отдохнуть. Толпа фотографов исчезла, осталась где-то внизу, растворившись в ткани великого ковра жизни, над которым сеньор Оргульо властвовал сейчас, как некогда старый дон Мигуэль. Неподвижно вися в воздухе, сын демиурга из отдела записей гражданского состояния обратил свои взоры на одну часть ковра, и дома начали вырастать под его взглядом, многоцветные парки расцветали, раскрываясь, как огромные сложные венчики, прямые улицы стрелой прорезали однообразие ткани, машины и люди начинали двигаться… Но достаточно было дону Модесто отвести взгляд, и все, что только что ожило, темнело, становилось бедным и жалким, а жизнь начинала бить ключом в другой части, на которую падал его благосклонный взор.
— Нет! — прогремел внезапно чей-то голос (в котором он, к своему удивлению, узнал голос старика-отца), и он вдруг ощутил тяжесть своих ног и тела, а золотой аппарат потерял весь блеск и камнем потянул вниз руки, ставшие слабыми и бессильными.
Дон Модесто стремительно падал, кувыркаясь в воздухе, потрясенном звуками этого короткого слова, состоявшего из одной гласной и двух согласных. Ощутив страшную боль в затылке, он очнулся на Пласа майор, возле статуи Филиппа III, разлетевшейся на множество осколков, которые сыпались дождем, усеивая постамент бессмертного императора. И проснулся.
Проснулся на полу. Ибо он упал с кровати, и боль в затылке не проходила: падая, он ушибся о батарею отопления. В окно струился солнечный свет, отгоняя образы, еще витавшие под его закрытыми веками. Дон Модесто почувствовал неравномерные удары своего сердца и невольно ощупал себя, чтобы убедиться, что он цел. Боль в затылке и упорная горечь во рту преследовали его все время, пока он одевался. С непоправимым чувством тщеты он рассеянно чистил щеткой свой люстриновый пиджак и повязывал на шею черный бант галстука. Даже вид аппаратов, аккуратно расставленных на полках, не привел его в лучшее расположение духа и, открыв окно, он не заметил оживления на улице и не вдохнул аромата расцветших акаций. Но вдруг ощутил чесотку во всем теле, ему стало страшно жарко и, еще не понимая, что происходит, он почувствовал, что стоит на подоконнике. В это самое мгновение снизу донесся крик какой-то женщины, дон Модесто, увидел, что она указывает на него пальцем и понял, что это из-за него у входа в дом собралась толпа, которая все росла. Привратник кинулся на тротуар, таща полосатый матрас, а несколько мужчин ухватились за его края и, все время глядя вверх, расположили его на том месте, куда, по их соображениям, должен был упасть человек, которого они считали самоубийцей.
«Не беспокойтесь, я не брошусь», — захотелось ему крикнуть, но он с ужасом заметил, что наклоняется все сильнее…
Его подошвы уже едва касались подоконника, а тело склонилось над головокружительной бездной улицы.
Там, внизу, останавливались машины, люди выходили из трамваев, и толпа превратилась в море поднятых вверх лиц. Все кричали одновременно, все делали ему знаки, но он слышал лишь неразличимый гул. Он был еще не так напуган, чтобы не понять, что собственными силами не мог бы держаться в таком положении.
Ему даже показалось, что он чувствует какой-то предмет, теплый и мягкий, который старается схватить руками, но, как он ни тянулся, пальцам было не за что ухватиться. Невесомый предмет беспокоил его, и он попробовал закричать. Но его голос не смог покрыть голоса людей, толпящихся на улице. Тогда он закрыл глаза и застыл в ожидании.
Через какое-то время он услышал звук колокола, и гул толпы уступил место такой странной тишине, что он, стиснув зубы, снова взглянул в бездну. Машина пожарников остановилась перед зданием, и к его телу, висящему в воздухе под прямым углом к зданию, тянулась выдвижная лестница. Еще немного, и лестница коснулась бы подоконника. Он боялся повернуться и тем более — потянуться к краю лестницы. Ему казалось, что малейшее движение, противодействуя силе, которая удерживала его в опасном положении, столь пугавшем собравшихся внизу людей, могло нарушить хрупкое равновесие и сбросить его в бездну. Он издал робкий звук, услышанный на этот раз всеми людьми, с замиранием сердца следившими за ходом этого потрясающего циркового номера, бросившего вызов самым высоким достижениям профессионалов-эквилибристов. Пожарник начал бегом взбираться по лестнице.
Увидев его, дон Модесто вдруг почувствовал, что больше не может выносить своего странного положения, и взмолился в душе: «Быстрее, быстрее…» Каска пожарника сверкала уже совсем близко. И в ту минуту, когда человек остановился прямо против него и протянул к нему руки-дон Модесто увидел даже его смуглое лицо, блестевшее от пота — в ту самую минуту он почувствовал, что движется, что подоконник уходит у него из-под ног… Ему самому невероятным показалось испытываемое им злобное удовлетворение: ведь он только что молил о спасении! Полный недоверия гул поднялся с улицы, и на молодом лице пожарника появилось выражение, которое сеньор Оргульо уже не успел определить. Потому что он парил в воздухе.
