– Знание заползает в европейца через палку, – утверждал Мишима. – Оно не дается ему легко и свободно, как это нужно для того, чтобы знание превратилось в осознание и стало частью личности. Это потому, что европейцы – молодая раса, у них много жизненной силы, и они не умеют управлять ею. Их некому научить такому. Европеец хочет узнать всё сразу и быстро. Но Знание – это лишь сведения, которые забывают, не могут и не умеют использовать полноценно. Осознание – это знание, которое растворилось в тебе, стало частью тебя. Ты сможешь применять его тогда везде – не только по назначению, но и в совершенно не граничащих с этим знанием областях. Ты должен научиться осознавать. Я знаю, что тебе поможет.
Гуру исполнилось двенадцать, когда Мишима велел ему отправиться в синагогу:
– Знание не бывает лишним. Ты научился видеть главное, а что тебе будет непонятно, я объясню. Жаль, для меня этот мир так чужд. Используй своё преимущество, учись – и осознавай.
Гур совсем не походил на еврейского ребёнка из хедера[37]. Раввин рассматривал его с интересом. Сейчас немногие отваживались заикнуться о том, что хотели бы учить детей Торе. Время такое. А тут – мальчик пришёл сам. Вообще без взрослых. Один.
– Здравствуй. Как тебя зовут?
– Яков. Здравствуйте, ребе. Я хотел бы учить Тору.
– Это… похвально. Хорошо. Скажи-ка мне. Ты еврей?
– По закону – еврей. Моя мать еврейка.
– А отец?
– Отец – нет.
– Он…
– Мой отец – русский морской офицер. Он погиб много лет назад, я помню его, очень отчётливо. Мне было пять лет, когда это случилось.
– Он был женат на твоей матери?
– Нет. Она не крестилась, ребе, если вы об этом.
– И об этом тоже, – кивнул раввин. – Кто учил тебя идишу?
– Дед. Его тоже давно нет в живых. Я знаю немного иврит, недостаточно для Гемары[38], конечно, но я быстро догоню, не волнуйтесь.
– Иврит и арамейский.
– Я помню, ребе.
– Ты странный мальчик.
– Вы почувствуете это по-настоящему, когда узнаете меня ближе, ребе.
– Кто тебе сказал, что ты должен учить Тору?
– Я всегда знал, – Гур пожал плечами. – Просто раньше я был занят. А теперь я могу уделять этому время.
– Чем же ты был так занят? – раввин улыбнулся.
– Бусидо.
– Бу… Как?!
– Бусидо, ребе. Путь благородного Воина. Это по-японски.
– Ещё одна аводэ-зойрэ[39], – прикрыв веки, едва шевеля губами, прошептал раввин.
Но Гур услышал:
– Это не аводэ-зойрэ, ребе, – теперь настала очередь Гура улыбаться. – Это искусство воина, искусство владеть любым оружием, искусство превращения себя самого в совершенный инструмент. В том числе и оружие, потому что оружие совершенно.
– Это не еврейское дело, – покачал головой раввин.
– Это мужское дело, ребе, – снова улыбнулся Гур. – А я – прежде всего мужчина.
– Зачем?!
– У мужчины в этом мире три главных обязанности, ребе. Учить, лечить и защищать. Вот я и учусь их выполнять. Наилучшим способом, я думаю.
– Еврей должен учить Тору. Это самое главное еврейское дело.
– Зачем, ребе? Зачем евреи учат Тору? Чтобы сделать мир лучше, ведь так?
– Да. Зачем же ещё?!
– Но мир не сделался лучше, ребе. И евреям не стало в нём лучше. Мир усложнился, это правда. Стал ярче, появились машины, огромные пароходы, аэропланы, удобства. Но лучше, – лучше он не стал. Сколько евреи не учат Тору.
– Просто евреи делают это недостаточно хорошо, – вздохнул раввин, с удивлением глядя на стоящего перед ним высокого мальчика, или, скорее, уже всё-таки юношу.
– Быть может, и так. Но я думаю, дело не только в этом. Я думаю, знание просто рассеяно во Вселенной. И Бусидо. И Дао. И Тора. Всё это лишь части целого. Кто-то должен когда-нибудь соединить это. Не я, нет, хотя я желал бы. Но кто-то, когда-нибудь, – непременно. И тогда мир, возможно, действительно станет лучше. Половина моей души принадлежит Торе, а Тора принадлежит мне. Поэтому я пришёл, ребе.
Раввин долго молчал. Потом кивнул:
– А друзья у тебя есть?
– Путь Воина – путь одиночества, ребе. Я ни с кем не ссорюсь. А друзья… – Гур снова едва заметно пожал плечами.
– Ты всё-таки очень странный мальчик. Кто-то учит тебя этому… Бусидо?
– Да. Конечно. Этому, как и Торе, невозможно научиться без настоящего наставника. Учитель послал меня. Сказал, что я должен узнать.
– Вот как. Кто он?
– Он воин, ребе. Великий воин. Лучший из лучших. Он учит меня: побеждает не грубая сила, а дух и искусство.
– Сколько тебе лет?
– Двенадцать.
– Ты выглядишь старше.
– Это Бусидо, ребе, – Гур наклонил голову чуть набок. – Закаляет тело так же хорошо, как и душу.
Раввин согласился. Занятия проходили в обстановке едва ли не подполья – Евсекция[40] развернулась не только в бывшей черте осёдлости. Здесь, в Москве, куда за пайком и за песнями съезжались все подряд, тоже хватало лиха. «Еврейское», «идишистское», поддерживаемое этими коминтерновскими подпевалами, было местечковым и не имело ничего общего с Торой. Религию и всё, так или иначе с ней связанное, объявили непримиримым врагом, и поступали с врагом, руководствуясь «революционной моралью». Так что прятаться приходилось не менее старательно, чем какому-нибудь батюшке, осмелившемуся тайком учить детей Закону Божьему.
Быстро выяснилось, что со сверстниками ему заниматься немыслимо, а со старшими… Пришлось раввину учить Гура самому. Неожиданно для себя раввин понял, что душевное спокойствие после занятий с этим мальчиком покидает его без следа. Вопросы, которые задавал ему Гур, требовали такого напряжения, какое ему и в молодости нечасто доводилось испытывать. И продолжалось это, кажется, уже целую вечность.
– Янкеле, зачем ты здесь? В тебе нет тяги к Торе. К знаниям вообще – да, но не к Торе. Я это вижу. Зачем тебе шул?
– Вы совершенно правы, ребе. Я не ищу веры. Я ищу знаний.
– Знания без веры опасны, мой мальчик.
– Как и вера без знаний.
– Ты научился возражать, – раввин поджал губы, погладил бороду.
– Я стараюсь.
– И всё же. Бывает знание, которое не нужно человеку. Не нужно еврею. И это знание мешает тебе им быть.
– А почему я обязательно должен быть евреем?
– Потому что ты еврей. И если бы ты им не был, я бы не сидел здесь с тобой сейчас.
– Ребе, пожалуйста, послушайте меня. Я знаю, вы старше. Я понимаю, вы мудрее. Но мне ничто не мешает быть тем, кем я хочу. И никто не помешает. Никогда. Просто я не знаю пока. Понимаете, ребе?
– Думаю, да, – вздохнул раввин. – Я ведь разрешил тебе заниматься. Зачем тебе эти знания, если не для исполнения заповедей? К чему ты надеешься их применить?
