И тут я вспомнил кое-что. Вспомнил голых девок в солярии, Айболита со скальпелем, операцию без наркоза, боль под лопаткой, помеху в теле, едва ощутимую опухоль под кожей. Чтобы избавиться от нее без посторонней помощи, надо было лет двадцать заниматься хатха-йогой и еще изобрести соответствующую асану. Похоже, у меня не осталось и двадцати минут, не говоря уже об отсутствии хирургического инструмента. Я чувствовал себя не более уютно, чем кабан в радиоошейнике, выскочивший по глупости за пределы заповедника.
Я решил, что терять мне нечего, кроме своих цепей, и вспорхнул на третий этаж, словно проснувшийся петух на крышу курятника. Здесь было посветлее, чем внизу, – слепые бельма неба зияли сквозь разрушенный чердак и многочисленные дыры в кровле.
Я увидел перед собой три открытые двери – выбор, как в сказке. И будто сказочный герой-придурок, страдающий суицидальным синдромом, я вошел в ту дверь, на которой болтался проволочный крючок и висела табличка с жизнерадостно улыбающимся черепом и надписью «Стой! Опасное напряжение».
Когда-то это была приличная многокомнатная хата – пока не началась эпоха освобожденного труда и коммуналок. Я совершил слалом по безнадежно испорченному дубовому паркету. В огромном коридоре еще сохранился монументальный книжный шкаф без стекол, слишком тяжелый для выноса. Он был набит книжными томами, разбухшими от воды. Насколько я мог судить, эта печальная участь постигла полное собрание сочинений затейника последней крутой заварушки к востоку от Балтийского моря.
Я свернул в захламленный проход, который вел, как потом выяснилось, на кухню, и тут на меня набросился какой-то бородатый папик с кухонным ножом. В любом случае это был не Фариа – а жаль. Нападение оказалось неожиданным: старикан едва не выколол мне оставшийся глаз. Можете себе представить, как сильно он меня огорчил бы.
– Пошел отсюда, шакал вонючий! – завизжал бородатый, брызжа коричневой слюной.
На последний эпитет возразить было нечего, хотя дед тоже не благоухал туалетной водой. Отступая, я разглядел причину его истерики – вдоль стены выстроилась целая батарея пустых пивных бутылок, которые он защищал, как орел свои яйца.
– Спокойно, дедуля. – Я пытался обойтись с ним по-доброму, однако у него от возбуждения заложило уши. Пришлось, улучив момент, легонько стукнуть его по тыкве. Должно быть, я чего-то не рассчитал. Бородатый хрюкнул и привалился к стенке, а потом сполз по ней, устроив стеклянный перезвон, будто поп на колокольне.
Но запах костра все еще манил меня, и хорошо, что я не повернул назад. Прихватив с собой нож, оказавшийся ржавой хлеборезкой с волнообразным лезвием, я прошел по коридорчику до конца. И замер с отвалившейся челюстью.
Интерьер, открывшийся моему взору, был прямо-таки сюрреалистическим. Большая часть крыши отсутствовала. В раковине, доверху засыпанной землей, торчали стебли конопли с увядшими коричневыми листьями. Посреди кухни стояла чугунная ванна, наполненная водой – по всей видимости, дождевой. (Странно, что в свое время социалисты-мальтузианцы не додумались до устройства совмещенных с кухнями сортиров.) Под ванной был разведен костер из обломков мебели. Именно горящий лак и придавал дыму особенный привкус. Рядом лежала куча дровишек, заботливо укрытых рубероидом. В углу стояла двухлитровая бутылка, в которой покоилась голова черного кота. Как голова попала внутрь бутылки, оставалось непонятным, поскольку горлышко было явно слишком узким для нее. Кошачьи зрачки сверкали зеленоватыми и золотистыми искрами. Но не это показалось мне самым пикантным.
Возле окна, занавешенного большой школьной картой звездного неба, на трехногом табурете сидел Фариа, обнаженный до пояса, а какая-то потасканная пятидесятилетняя шлюха, дымившая косяком, массажировала ему шею и плечи. Под табуретом стояла клетка, в которой тоскливо нахохлился почтовый голубь.
Моему появлению Фариа нисколько не удивился. Только приветственно осклабился, однако при этом его глаза оставались такими же холодными, безжалостно ясными и пустыми, как всегда. Или слишком непохожими на человеческие, чтобы я мог понять то, что выражал их взгляд. Я открыл было рот, но старик опередил меня, сразу же переходя к делу:
– У тебя есть двенадцать минут. Раздевайся!
Я никогда не был стеснительным парнем, а синюшная массажистка смущала меня не больше, чем голубь. Я по-быстрому отклеил от себя рваные шмотки, оставшись с кольцом на мизинце и цепью на шее, и залез в ванну, прогретую до вполне приемлемой температуры. Не забудьте, что сверху все еще накрапывал дождик, – контрасты были впечатляющие. Ножик я на всякий случай положил поблизости от себя. При виде моего вздувшегося и тугого, как барабан, живота Фариа не обнаружил ни малейшего удивления.
Блаженство…
Я погрузился в воду с головой, соскабливая с себя грязь и дерьмо. Где вы теперь, свиноматки? Мне вас так не хватало! Вы были старательны и умелы. Я вспоминал о нашем совместном купании с ностальгией…
Вынырнув в очередной раз, я увидел, что страж пивных бутылок уже очухался и с унылой рожей принялся за работу истопника, а Фариа набросил на плечи свою белую хламиду и нагревает над огнем лезвие ножа. Мне сразу все стало ясно. Даже зубы заныли от нехорошего предчувствия.
– Дайте хотя бы косяк потянуть, что ли… – попросил я жалобно.
На алкогольную анестезию здесь рассчитывать, по-видимому, не приходилось.
– Нельзя, – сказал Фариа с равнодушием опытного коновала. – Скоро придется побегать.
К последней фразе у меня не нашлось печатного комментария. Сколько можно бегать? И есть ли в этом смысл? Когда-то мы вдоволь набегались с Клейном, а результат все равно был плачевным.
– Вылезай! – скомандовал Фариа, и я оказался голым под ледяным дождиком. Почти сразу же я посинел, словно спелый баклажан. Меня затрясло. Если сегодня я не схлопочу пулю от Виктора, то уж воспаление легких – как пить дать.
Фариа, не оборачиваясь, жестом поманил к себе свою проспиртованную ассистентку. Та швырнула мне какую-то тряпку, больше похожую на собачью подстилку, чем на полотенце. Однако всю свою брезгливость я растерял несколько часов назад. Еще один жест благодетеля – и угрюмый истопник с фонарем под глазом притащил мне одежду и обувь. Старую, рваную, но по крайней мере не пропитавшуюся дерьмом.
– Откуда? – спросил я вполголоса.
– С кладбища, – коротко ответил он и показал мне четыре пенька, оставшиеся от его передних зубов. Улыбка? Черный юмор? Я не был в этом уверен.
Потом я перевел взгляд на лезвие ножа, отливавшее в пламени всеми оттенками красного. Оно было тупым и зазубренным.
