Во всем остальном я постепенно делался своим человеком на Москве: уже давно к моей фамилии добавляли слог «въ», именуя на русский лад Александром Ивановым сыном Читановым (в Париже я именовался Джованетти, но потом, дорожа памятью учителя, принял его прозвание вместо дядюшкиного). Приближение к государю открыло мне многие дома немецкой слободы и коренной Москвы, чему святочная неделя и новогодние гулянья очень благоприятствовали. Нанося праздничные визиты новым знакомым, нельзя было обойти старых, наиболее способствовавших моему успеху. Пьяный с утра Ромодановский, услышав голоса в передней, громогласно рявкнул:
— Кого там черт несет?
На сей демонологический вопрос слуга-татарчонок, до заикания боявшийся грозного хозяина, объявил, что прибыл господин Шайтанов.
— Не черт, так шайтан! — в многоголосом хохоте явственно был слышен голос царя. В ответ на церемонное приветствие меня со смехом усадили в компанию и дружно начали поить водкой. Веселые кощунства Всепьянейшего Собора скоро заставили забыть, что за столом — правители огромного государства, с самодержцем во главе. Казалось, это расшалившиеся без присмотра студенты. Однако примета, что поминать злого духа — не к добру, на сей раз исполнилась.
— А скажи-ка нам честно, шайтан эдакий, — начавший было стекленеть от выпитого высочайший взор вновь стал внимательным и остановился на мне, — ты в Бога веруеши? Ты когда последний раз в церкви был?
— Так он же латинской веры, Петр Лексеич, — сунулся выручать кто-то из собутыльников. — Ты ихних костелов-то не дозволяешь!
— Да я не о том! — досадливо отмахнулся царь. — Нашел бы, ежели захотел. Вон, старый Гордон, покойник, у себя на заднем дворе латинскую молельню выстроил, думал — я не узнаю. Я все знаю! Поныне туда шастают… Хрен с ними, пусть мессы служат со своим патером, коли охота. А этого — желтый от табака указующий перст обличающе остановился на мне — и дома за молитвой не видывали, да говорят, и креста на нем нет. Ты, умник, не из жидов случайно будешь?
Похоже, мое возвышение кому-то пришлось не по нраву. Но клевета — тонкое искусство, неумелая может ударить рикошетом по своему автору. Я молча расстегнул воротник, достал тонкий серебряный крестик с рельефным распятием — единственный подарок тетушки Джулианы — и приложил к губам. Потом перекрестился по-католически.
— Хватит? — Меня начинало забирать раздражение. — А о жидах хоть и не скажу худого слова, сам не из них. Могу еще кой-чего вынуть, если доказательства требуются.
— Ф-ф-ф… Горяч жеребчик! — обдав мощным перегаром, Петр подул мне на макушку, как на горячий кофей, снова переводя разговор в шутливую плоскость. — Необъезженный. Да ты не кипятись. — Он покровительственно обнял меня за плечи. — Мне от тебя дело нужно, а не посты с молитвами. Только вот смотри: приедет человек — ученый да ловкий, впору великие дела доверить, а чего от него ждать? Чужая душа — известно, потемки. Должен я узнать, кто чем дышит, допрежь того как тысячи людей ему поручить?
Он словно оправдывался, что заставлял шпионить за мной и слушал наветы. Это было так человечно и так трогательно: совсем непохоже на трезвого государя. Я, видимо, тоже захмелел и в ответном порыве искренности поведал царю и всей компании, как в детстве собирался перейти в римское язычество — только затем, чтобы попасть в ад и встретиться там с Юлием Цезарем. При всей смелости своих шуток, сподвижники Петра не оценили детскую мечту. Старик Никита Зотов сокрушался о моем легкомысленном отношении к спасению души. Хозяин дома возражал, что переход в многобожие ничего бы не ухудшил, ибо в латинской вере все равно несть спасения — надо окрестить в православие. Царь мгновенно загорелся этой идеей. Как спастись от желающих спасти мою душу? Я махнул для храбрости еще чарку и объявил, что веру менять не намерен:
— Душа моя все равно погибла безвозвратно, ибо я нарушал шестую заповедь, ни разу не раскаялся и намерен нарушать впредь. В этом состоит моя служба Вашему Царскому Величеству, и выбор между нею и царствием небесным сделан.
Петр не был готов к такой суровой трактовке ветхозаветных заповедей.
— Так ты что, считаешь — воевать грех? Даже когда кругом прав, как против шведа?
— Да. Все равно, прав или неправ.
— И против турок — грех?
— И против турок. Истинный христианин, увидев атакующих янычар, выйдет им навстречу не с мечом — а с крестом, молитвой и кротким увещательным словом, дабы просветить заблудшие души.
Царь усмехнулся. Видимо, вообразил чудо обращения янычар в разгар баталии.
— Ты святым мучеником, никак, хочешь стать?
— Совсем не хочу, помилуй Боже! Я выйду на них с пушкой, а не с крестом! Мне не по силам такой подвиг — поэтому я не дерзаю мечтать о спасении. Путь воина не ведет в царствие небесное.
— Дурость ты говоришь. Видно, что ни шиша в духовных делах не смыслишь. Пролитие вражьей крови в бою — не грех, а доблесть! А если даже есть в этом грех, то вовсе не смертный. Тебе его любой поп отпустит.
— И согрешит сам. Господь сказал: НЕ УБИЙ. Всё. Без добавлений или изъятий. Если б шестая заповедь допускала исключения… Было бы: "Не убий никого, опричь турка или шведа" — тогда другое дело. А так поп уподобится сержанту, отменившему приказ главнокомандующего. Положим, генерал дал команду: "не стрелять", под наказанием, а сержант скажет: "это в гренадер приказано не стрелять, а в драгун можно". Когда генерал узнает — что будет с сержантом? И с солдатами, которые выстрелят?
— Тьфу на тебя, дурак! Ученый человек, а хуже раскольничьих старцев, ей-Богу! Не вздумай свои глупости еще кому проповедовать… А то — я тебя! Прочь с глаз моих!
Я не заставил упрашивать себя хлопнуть дверью. Да и пьяный Петр не на шутку разгорячился. Вообще, гнев — обычная реакция людей, которым напоминают основные, бесспорные и очевидные требования их религии. Проспавшись наутро и вспомнив, с некоторыми усилиями, вчерашний разговор, я долго размышлял, считать ли царские ругательства умалением моей чести, необходимо ведущим к разрыву контракта. Или все-таки сам виноват? Не стоило так опрометчиво напиваться и развивать беседу на опасную тему. Назвали дураком? Так вел себя по-дурацки — значит, это не оскорбление, а истина.
Зайдя по службе к Ромодановскому, осведомился между делом, не наговорил ли вчера чего неподобающего. Князь Федор Юрьевич только рукой махнул успокоительно: в пьянстве, мол, всякое бывает. С перекрещиванием из латинства в православие меня больше не беспокоили. Петр ускакал в Литву: пришли донесения, что Карл главными силами блокировал Гродно, отрезав подвоз провианта русской армии. Стало не до спасения душ, спасать надо было войска. А меня царь нанял не для теологических диспутов.
