Станислав Лем - Больница Преображения

- Видите ли... этот парень...

- С этим ангелом, что ли?

- Да... так вы... присматривайте за ним, чтобы никакой ему обиды...

Юзеф оскорбился. Он за всеми присматривает. Тогда Стефан вытащил из кармана кулак; в нем была зажата бумажка в пятьдесят злотых. Юзеф помягчал. Он понимает. Он и раньше присматривал, но теперь-то уж как за родным...

Они стояли в дверях палаты. Вокруг ходили больные, но все было так, будто они в полном одиночестве. Пока Юзеф незаметно прятал сложенную купюру, Стефан, задохнувшись от собственной решимости, изменившимся голосом проговорил:

- А вы, Юзеф, случайно не знаете, что стало с тем - ну, которого немцы прошлой ночью арестовали?.. Вы знаете...

Взгляды их встретились. У Стефана сердце готово было выскочить из груди. А Юзеф, казалось, еще ждал чего-то. В глазах промелькнула искорка любопытства, тут же затушенная ухмылкой ревностного служаки.

- Это который без уха, что на электричестве работает, Вох? Вы его знаете, господин доктор?

- Знал, - сказал Стефан, чувствуя, что отдает себя в его руки. Разговор этот отнял у него столько сил, что даже голова закружилась.

Глуповато-хитрая физиономия Юзефа расплывалась все более откровенной, все более слащавой ухмылкой. Его воловьи глаза округлились.

- Вы, господин доктор, его знали? Говорят, сам он этого в той яме при электричестве не держал, это крестник его, Антек. Ну, кто его знает? Ох, уж и конбинатор был, конбинатор! - повторил он, будто любуясь этим словом. - С немцами пил, делишки с ними разные обделывал, уж с _человеком_ и слова сказать не хотел, такой _важный_! Думал, купил он немца-то, а немец хитрый, пришел ночью и, как курицу, схватил! Сегодня на машине туда с Овсяного приезжали, два раза туда-обратно мотались - столько _этого_ было! Под щебенкой все запрятано, в ящиках запаковано, что тебе товар!

- Вы, Юзеф, видели?

- Сам не видал. Где там? Люди видали. И видали, и ведали, а Вох с этим _не считался_. Ума палата! Ну, вот тебе и конбинатор.

- А с ним что?

- Почем я знаю? Вы рудзянский карьер знаете? Где раньше пруд был? Как вдоль дороги идти - через лес и направо... Там суют лопату в руки - яму копать, и над этой ямой ставят. Потом мужика на дороге изловят, чтобы, значит; закопал. Сами, вишь, _не мараются_...

Стефан, хотя и догадывался о чем-то подобном, больше того - уверен был, что иначе и не могло быть, ощутил такую ярость, такую ненависть к Юзефу, что пришлось прикрыть глаза.

- А те? - глухо спросил он.

- Пощчики, что ли? Камень в воду. Ничего неизвестно. Наверное, к лесным подались. И куда это такому старому по болотам-колдобинам корячиться? Все от того, что пригляду не было, да от глупости. Ихнее, что ли, дело-то эта амуниция, или как там ее? - понизив голос, закончил Юзеф.

Стефан кивнул, резко повернулся и пошел к себе. Осторожно вытряхнул на ладонь таблетку люминала, затем, подумав, еще одну, проглотил обе, запив водой, и как был в белом халате, наброшенном на ночное белье, повалился на кровать.

Поздним вечером из глубокого сна его вырвал стук: с телеграммой в руках Юзеф барабанил в дверь. Тетка Скочинская сообщала, что отец тяжело заболел. Звала срочно приехать.

Стефан попросил Сташека подежурить в его отделении и без труда получил у Паенчковского отпуск на несколько дней.

- Все еще уладится, - покашливая, тряс руку Тшинецкому адъюнкт, - а поскольку вы уж туда едете, может, разузнаете, как там немцы?

- Простите?

- Осмотритесь там, что слышно... Такие дурные вести оттуда доходят...

- Что вы имеете в виду, господин адъюнкт?

- Э-э, да ничего особенного, ничего особенного, коллега.

Когда Стефан зашел к Секуловскому - вроде как попрощаться, - поэт был поглощен писанием: волосы всклокочены, казалось, они источают электричество. Зрачки подергивались; это означало, что он все глубже уходит в себя. Его громкий, металлического оттенка голос гремел на весь коридор; входя в комнату, Стефан услышал:

Сердце мое, ты - красных термитов планета,

Паникующих в поисках собственных троп.

Дев и столпников путь темнокудрый - я, как монета,

Тускнею. Я гасну. Плоть теснит меня в гроб.

Ночь, ты бесстыдно срываешь последний покров,

Когда смерть, кровавобедрая дива, лицо мое

Нежно ласкает: о, мой покинутый кров...

Стефан прикрыл за собой дверь, и поэт умолк. Тшинецкий рассказал о маленьком скульпторе.

- Ангел-душитель? - переспросил Секуловский. - Погодите-ка, это любопытно. Любопытно...

Аккуратно записал что-то на клочке бумаги своим ломким почерком.

- _Благоудушаемы_ тихие, ибо их есть царствие небесное, - вслух прочитал он.

Потом бросил бегающий взгляд на Стефана.

- За то, что вы мне помогли немного, я вам кое-что покажу.

Он стал рыться в бумагах, беспорядочно разбросанных по одеялу.

- Мне грезится описание Земли, увиденной из другой планетной системы. Такое вот примерно вступление. - Он взял листок и начал читать: - "Матка, гноящаяся солнцами: Вселенная. В ней копошатся триллионы звездных личинок. Бурное размножение..." исторгающее гарь и клубы черного порохового дыма, схватка следует за схваткой, тьма идет за тьмой, - импровизировал он, так как на листочке было всего несколько коротких фраз.

- Куда? - вырвалось у Стефана.

- Вся соль в том, что в никуда.

- Вы в это верите?

Секуловский задержал дыхание. Поднял голову; лицо его, на котором ярко полыхали глаза, было вдохновенно и красиво.

- Нет, - сказал он, - я не верю. Я знаю.

Поездка стала для Стефана сплошным кошмаром: три обыска - искали жиры, - жандармы, толпа, дико атакующая двери и окна, темные вагоны, провонявшие перекисшим потом, клопы. В чудовищной толчее трудно было сохранять достоинство: в темноте лица не видно, а молчание воспринималось тут как капитуляция. Спустя час Стефан уже ругался, как сапожник.

Город изменился. Все улицы носят новые названия, немецкие. Патрули коваными башмаками шаркают по мостовой, звук такой, словно по ней тянут металлический невод. Над крышами домов изредка пролетают самолеты с черными крестами: небо было немецким.

Дом встретил Стефана привычным запахом вареной капусты, на втором этаже главенствовал сладковато-затхлый аромат мастерской меховщика, и это сразу разбудило память.

Завидя обшарпанную коричневую дверь своей квартиры с плоской львиной головой, вырезанной в притолоке, Стефан едва смог сдержать волнение. Дверь как дверь...

В передней - хлам, этажерки, жестянки, под потолком в свете тусклой лампочки темнели, словно чудовищные чучела каких-то животных, модели непостроенных отцовских приборов; они громоздились на полках, затянутых пушистой сеткой паутины. Мать, как тут же известила его драматическим шепотом тетушка Скочинская, уже месяц живет в деревне, здесь денег на хозяйство не хватает. Тетка, еще не закрыв двери, обняла его, и он утонул в ее пропахшем нафталином бюсте. Она чмокнула его, оросила слезинкой и втолкнула в столовую - отведать хлеба с вареньем и чаем.