Джефф Вандермеер - Пиратское фэнтези

Капитан Корнелиус, он же Голландец, он же Железнолицый, — личность загадочная как для своих подчиненных, так и для своих любовниц. Сколько ни изучают его поэтические творения в надежде разгадать тайну капитана, стихи лишь прибавляют плотности завесе этой тайны. Они лишь сообщают о том, что капитан ценит вино и чувственность, однако ставит дружбу превыше любви. Он всегда держится особняком, команды с капитанского мостика отдает лаконично и невозмутимо, а сам курит трубку, набитую смолистым опиумным табаком. По обыкновению, прежде чем спустить шлюпку, он делит трапезу лишь с боцманом — женщиной по имени Питр Авив, которая, так же как и он, держится наособицу от экипажа и пользуется почти таким же уважением. Не сказать, что капитана и боцмана на шхуне любят, но им охотно повинуются и не пытаются бунтовать, поскольку верность вознаграждается сторицей. Ведь когда «Боль» завершит свое длительное путешествие, полное жестоких набегов и грабежа, у каждого члена экипажа, будь то мужчина, женщина или дитя, богатств накопится столько, что любому из них по карману будет купить хоть короля, хоть президента.

Итак, Железнолицый отдает распоряжения. Шлюпки отсоединяются от шхуны и устремляются вниз, сквозь пылающие, пронизанные солнцем облака, чтобы явиться в венецианском небе во всей своей силе и славе.

Пираты наконец вернулись, и лишь немногие из наблюдающих за высадкой венецианцев рискуют отрицать могущество капитана Корнелиуса. Кое-кто из местных дворян, завидев пиратские шлюпки в небе, даже преклоняет колени, выражая тем самым почтение перед неизбежным, — так когда-то вассалы отдавали дань уважения своему сюзерену.

К вечеру Железнолицый уже среди них, он передает свои требования всем враждующим фракциям на планете, и канал за каналом узнает, с кого сколько причитается и в каком виде — провизией, людьми или золотом. Дань, которой капитан обложил Венецию, высока, но цена спокойствия куда выше — ведь благодаря ему планета защищена от других пиратов.

Постепенно баржи, груженные данью, стекаются к центральному водоему, что носит название Зимнего. Железнолицый и его помощники ведут тщательный учет и составляют опись полученного, а взамен данники получают от них расписки. Затем начинается вербовка, ведь экипаж «Боли» сколько-то человек потерял в боях, сколько-то ушли на покой, и всем им требуется замена — опытные бойцы и звездоплаватели.

Питр Авив негромко отдает распоряжения и ведет запись; прямо и осанисто держится она на своих элегантных протезах. Капитан Железнолицый, чье лицо, как всегда на публике, скрыто под простой гравированной маской, сидит слева от боцмана, и меланхоличный взгляд его мерцающих в прорезях этой маски глаз устремлен вдаль — на монастырский островок Св. Маркса. Там он когда-то, если верить слухам, ухаживал за послушницей и вынужден был уступить ее единственному сопернику, который оказался сильнее и которого Железнолицый называет Богом.

Наконец, по прошествии недели, мирное напряжение рассасывается. Дань пересчитана, рассортирована и погружена, пираты готовятся к отплытию, и колокола Св. Маркса звонят, разнося весть о том, что сбор дани окончен и что в обмен Венеция вновь получила уверенность в надежной защите сроком еще на десять лет. Капитан Корнелиус коротко кивает боцману Питр Авив. Пират и капитаны венецианских судов ставят свои подписи в счетных книгах — великолепное, пышное зрелище, сверкает оружие, мерцают шелк и бархат нарядов. Шлюпки поднимаются в небо, туда, где широкими лентами реют облака. Те, кто дежурит у телескопов, видят, как пиратская шхуна ловит солнечный ветер и ее энергоприемники особенно ярко светятся на фоне неизменно затененных палуб. А потом она исчезает — яркая искра в черной пасти космоса — и оставляет после себя лишь ощущение утраты и воспоминание о красоте и мощи. Суровый космос вновь на краткий миг явил себя Венеции во всем величии.

Кто угодно почувствовал бы их пыл. Нет, это не образное выражение, от их присутствия атмосфера буквально накалялась, причем в весьма определенном смысле. А все потому, что от обоих исходила сила. Стоило Энн и Джеку (тогда их звали иначе, но по сути это были Энн и Джек) войти, и у вас просто крыша ехала от их пыла. Я серьезно. Рядом с ними даже те, кто никогда не то что не целовался и не обнимался — за ручки не держался на публике, начинали искать любой предлог, чтобы вдвоем запереться в ванной, а потом вернуться сплошь в засосах, с распухшими губами. И всегда все чуть ли не дрались за право сидеть рядом с Энн и Джеком, потому что от них исходил жар и оба всегда говорили то, что ты додумался бы или рискнул сказать еще очень не скоро.

Когда я только поступила во Флибустьерскую техническую команду, Энн и Джек вроде обрадовались, что в группе будет еще одна девчонка, но в остальном отнеслись ко мне довольно прохладно. Я-то готова была пялиться на них из-за своих очков в темной оправе хоть весь день напролет. Но потом настал момент, когда Энн взглянула на меня, а за ней и Джек, и нас вроде как швырнуло друг к другу. Понимаете, это как притяжение. Или как магия. Или будто высшие силы вмешались.

Кому незнакомо такое чувство, когда все твердишь себе, мол, не везет мне, в другом месте и других обстоятельствах все было бы лучше, увлекательнее, круче. Так вот, рядом с ними я ничего подобного не испытывала, ни о чем не тосковала, потому что именно рядом с ними я и ощущала себя там, где надо, тютелька в тютельку.

А началось все на каких-то очередных вечерних посиделках. Нас всего трое и было, потому что остальные десять отправились на антивоенную демонстрацию. Мы трое только-только переболели гриппом и предпочли отсиживаться в нашей берлоге — программировали до потери пульса двадцать часов подряд и так отупели, что уже думать не могли, ну и решили остановиться, пока мозги не задымились.

Мы приготовили знатный ужин в нашей запущенной кухоньке, а потом Джек выкопал откуда-то из кладовки, из деревянного сундука, замшелую бутыль рома. Нормально, в нашем логове чего только не найдешь: как-то раз нашли утягивающие колготки, в которых завелись мыши, а в другой — здоровенные потрескавшиеся банки ментолатума. Ром оказался — лучше не бывает, старый ром, без дураков: бутылка заткнута настоящей пробкой и вся в пылище и паутине, а внутри плещется темная жидкость, колышется, как густая лава.

Джек откупорил бутылку и сразу глотнул, даже не нюхая. Потом поцеловал Энн, а она — меня, липкими и сладкими губами, и я ощутила этот вкус — подгоревшей сливочной тянучки, а еще запах дубленой кожи. Вообще-то, я не великий любитель выпивки, но тут меня разобрало со страшной силой, и я потребовала налить еще. Джек врубил музыку — поставил древнюю кассету с музыкой ска, где ударные так и отбивали ритм. Мы пустили бутылку по кругу, и на меня накатило иное опьянение. Ощущение было такое, будто изнутри идут жар и свет. Или как будто меня накачали гелием, точно воздушный шарик. Мне захотелось порхать, я готова была взлететь. Каждый очередной глоток рома змеился вниз по моему горлу, и я подскакивала на месте в такт ударным как бешеная.