Это неглиже меня сначала просто ошарашило. Ну, Фрося, думаю, и вообще молодые, куда ни шло. Там есть хоть какой-то смысл, ну, если не смысл, то хоть желание показать свою красоту и молодость. А какие чувства движут Лизаветой Макаровной, когда она облегчает свои одежды до самых, самых крайних пределов? Я не видел в этом никакого смысла. Что касается желания… Сначала я и желание отвергал. Но, пораскинув умом, решил, что рубить сплеча не годится.
Как знать, возможно, желания на этой планете остаются. Все проходит, а желания остаются.
— Хороши! — сказала Лизавета Макаровна, не считая нужным поздороваться. — Сидят, тары-бары разводят, а в это время… — Она перевела дух и возбужденно продолжала: — А в это время наш Алешенька в космосе летает!
— Да ну? — вздрогнул Иван Павлыч.
— Не может быть! — не привстал, а как-то привскочил в кресле Петр Свистун.
Я не знал, о каком Алешеньке идет речь. Лишь немного спустя понял, что Лизавета Макаровна и все остальные имеют в виду капитана Соколова. Да и понять нетрудно было. После всякого рода восклицаний, вроде тех, которые я привел выше, Иван Павлыч и Петр Свистун подошли к Пелагее и поцеловали ее в лоб. Андрей Фридрихович тоже поцеловал, но не в лоб, а в темя, потом вытер губы носовым платком и включил телевизор.
На экране появилось изображение… Я так и впился взглядом, надеясь увидеть капитана Соколова, с которым (я уже знал это) здешний Эдька Свистун на дружеской ноге, — ничего подобного. Капитана, должно быть, уже показали, и теперь экраном завладел диктор. Это был видный мужчина, удивительно похожий на нашего Юрия Фокина. Да, как выяснилось, это и был здешний Юрий Фокин. Рубашка-тенниска, шорты с разрезами по бокам — все как полагается. Выйдя в эфир, он платочком вытер очки в роговой оправе, водрузил их на положенное место и давай:
— Внимание! Мы ведем репортаж (он так и сказал — репортаж) из Центра космической связи. Прошло двадцать минут, как на орбиту вокруг нашей планеты вышел космический корабль, пилотируемый капитаном Соколовым…
— Ну, Алешка! Ну, дает! — Иван Павлыч не находил слов, чтобы выразить обуревавшие его чувства.
— Глядишь, скоро и на другие планеты махнем, а? Чем черт не шутит, пока бог спит! — заметил Петр Свистун и заходил туда-сюда по комнате.
— А почему бы и нет? Главное — оторваться, а там пойдет! — подал голос Андрей Фридрихович.
— Я полагаю, до этого еще далеко. Хотя, с другой стороны, не вечно же нам сидеть на одном и том же шарике. — Иван Павлыч показал вниз, где находился этот самый шарик. — Правильно говорят наши ученые мужи, что кардинальная задача всего мыслящего человечества — заселить другие планеты. Может статься, где-то есть первобытные люди с примитивным укладом жизни. Появление двух-трех десятков наших специалистов позволит им сделать гигантский, прямо-таки фантастический прыжок в будущее.
— А стоит ли прыгать? В ходе эволюции все живое приспосабливается к новым условиям, а прыжок… Петр Свистун почесал подбородок и задумался.
— Технический прогресс, конечно, важная штука, никто не спорит. Но посылать на другие планеты надо, в первую очередь, историков, литераторов и прочих гуманитариев. Воспитание — вот цель! Помочь людям (тамошним, понятно) избежать наших ошибок, войн, раздоров… О, это важнее даже технического прогресса! — Андрей Фридрихович произнес эту тираду вдруг, одним духом и обвел всех тяжелым, как бы намекающим на что-то взглядом.
— Начинать надо с равенства. Ничто так не воспитывает, как идея равенства, — поддержал Петр Свистун. В этот момент он напомнил мне того, земного Петра Свистуна, который тоже был сторонником равенства.
— А я думаю, начинать надо с дисциплины. Пока добьешься равенства, э-э… много воды утечет! Да и возможно ли оно в действительности? А дисциплина есть дисциплина. Где дисциплина, там и порядок. А будет порядок, приложится и все остальное.
Иван Павлыч хотел продолжить свои рассуждения о дисциплине и порядке, но в это время опять заговорил Юрий Фокин, и председатель так и остался с открытым ртом.
— Сейчас, в эту минуту, космический корабль пролетает над американским континентом. Пройдет еще немного, и он появится над Европой и Азией. Не выключайте своих телевизоров, дорогие товарищи! Вы услышите приветствие капитана Соколова своим однодеревенцам [8]. Почему однодеревенцам? Да очень просто. Как бы далеко ни улетел человек, пусть и за тридевять планет, самым дорогим ему все равно останется место, где он родился, где научился улыбаться, шутить, отличать хорошее от дурного.
— Но ведь может статься, вы прилетите…
— Я лично никуда лететь не собираюсь, — весело сказал Андрей Фридрихович.
— Не вы, так другие, какая разница! Я беру вообще, абстрактно, так сказать… Вы прилетите, а на той планете более высокая цивилизация, чем на ва… то есть на нашей, — заметил я, не спуская глаз с экрана.
— Нашел задачу! Бери, бери все, что попадется под руки, и назад! Спасибо скажем! В ножки поклонимся! Памятник поставим! — Иван Павлыч покраснел от возбуждения.
— Уж не собираешься ли ты лететь в какую-нибудь Туманность Андромеды? — по-свойски подмигнул мне батя.
— А почему бы и нет?
— Узнаю своего ученика! — похлопал меня по плечу — и тоже по-свойски — Андрей Фридрихович.
«Знали бы вы… Ах, знали бы вы…» — подумал я, ворочаясь в кресле. Меня так и подмывало встать и сказать, кто я такой на самом деле. Но нет! — Я взял себя в руки и худо ли, хорошо ли, а продолжал играть роль здешнего Эдьки Свистуна.
— А ты, Пелагея? Ну, зачем же так? Радоваться надо, а ты… — с укором сказал Иван Павлыч, подходя к Пелагее и обнимая ее за плечи.
Пока мужчины болтали о всякой всячине, Пелагея стояла в сторонке и не спускала глаз с телевизора. Она, видно, ждала, когда Юрий Фокин исчерпает запасы красноречия и подвинется немного, уступит местечко ее сыну, сынку, сыночку.
Слова Ивана Павлыча вывели Пелагею из оцепенения.
— А я и радуюсь… Как же не радоваться? — сказала она и вдруг заплакала.
Все бросились утешать ее.
— Дети рождаются для подвигов, — произнес Андрей Фридрихович, должно быть, заранее обдуманную фразу.
Мысль показалась мне спорной. Дети детям рознь, подумал я. Но всем, в особенности самому Андрею Фридриховичу, она, эта мысль, очень понравилась.
— Что ж вы стоите? Дайте что-нибудь! — возмущенно всплеснула руками Лизавета Макаровна и, не дожидаясь, когда это сделают мужчины, сама открыла буфет, налила в рюмку какой-то желтоватой, почти янтарной жидкости и подала Пелагее.
