За эти своевольные отлучки Мавру иногда влетало, и довольно здорово. Особенно неистовствовал Филин. «Обопьешься, черт!» — бешено орал он размахивая кнутом. Мавр мгновенно прыгал в сторону и вихрем пускался наутек. Филин гикал, свистел, сыпал вслед ругательствами. Человек он был вспыльчивый, нервный, но лошадей любил и толк в них понимал. Видел, что за конь растет, а потому берег и лелеял. Видно, рассчитывал на него.
Любил Мавр и ночи с их таинственной тишиной и мягким дрожанием далеких звезд. Задрав голову, он подолгу смотрел на одинокий белесый желток луны и горько всхрапывал, вернее, всхлипывал. То, что он испытывал, трудно передать. Это была не тоска, не грусть, а что-то властное тревожно-зовущее. Может, он чувствовал, что скоро придется расстаться с матерью, с этим прекрасным лугом, на котором провел столько незабываемых, неповторимых минут, а может быть, он уже слышал звук колокола и горячее дыхание соседей, распластавшихся в бешеном карьере? Кто знает? Он и сам об этом не знал.
А потом они вместе с матерью щипали траву. Какая была она сочная, вкусная, нежная!
При этом счастливом воспоминании своего детства Мавр пожевал губами, еще ниже опустил голову и грустно вздохнул.
— Ну, Мавр, пора и честь знать, — проговорил Филин, наступая на жеребца.
Мавр, чуя недоброе, насторожил уши и окаменел. Остановился и Филин. Откинулся, неожиданно крякнул.
Крякнуть было от чего. За полтора года Мавр превратился в великолепного жеребца. Каждая линия его поджарого сухого тела говорила о породе. Поражали легкая голова, изящная гибкая, лебединой формы шея, мощная, идущая на конус грудь, длинные, крепкие, с ярко очерченными сухожилиями ноги.
Филин сделал шаг вперед. Мавр напрягся, и под кожей, мягкой и эластичной, как замша, заиграла сталь мускулов.
— Спокойней, Мавр, спокойней…
Часто будущее скаковой лошади зависит от заездки. В этот момент ее характер только формируется. Она еще мягка и податлива — лепи, делай, что тебе нужно, но только умело, тактично, не перегибая палки. Перегнешь — лошадь искалечена, удивляйся тогда ее странностям и заскокам.
Некоторые этой системы не принимают. Считают так: есть в лошади дар божий — будет бегать, нет — списать, отбирать надо лучших.
Сторонником именно такой жесткой заездки был и Филин. «Скачки — это не для слабонервных», — часто говорил он, поигрывая хлыстом. Происходило это не оттого, что у Филина был дурной характер и он был жесток в обращении с лошадьми, нет, просто он считал этот способ наиболее действенным.
Лошади ему платили тем же. Как правило, относились к Филину настороженно, трепетали при одном его приближении, но подчинялись, знали: ослушаешься — вздрючка будет будь здоров.
Странная, непонятная жизнь началась с того дня для Мавра. Окончилось блаженное и ленивое существование, когда и дел-то было проказничать да скучать. Теперь не было ни отдыха, ни покоя, и ни на миг Мавр не чувствовал себя свободным.
Особенно жутким показался первый день. Он, как и обычно в эти часы, готовился к завтраку, когда к нему подошел Филин. Мавр привык к людям, знал, что они ничего плохого не делают, и поэтому не испугался. Филин пощекотал его, ласково потрепал гриву и вдруг накинул на морду какой-то странный ремень. Мавр замер в недоумении, соображая, что бы это могло значить, и тут же почувствовал во рту противный горьковатый привкус железа. Он хотел было взвиться, выплюнуть эту гадость, унестись в степь, но не тут-то было: кто-то невидимый цепко держал его за шею. Задыхаясь, Мавр сделал шаг назад. Стало полегче. Он перевел дыхание и тряхнул головой. Бесполезно. Мавр снова рванулся вперед, и снова невидимый отбросил его назад.
Успокоился Мавр только к обеду. Измочаленный, дрожа от негодования и бешенства, ткнулся он головой в державший его на привязи столб и от обиды чуть не заплакал.
Филин стоял чуть поодаль, щурился от удовольствия, говорил, усмехаясь, своему приятелю:
— Крышка, Борис, твоему Казначею, всем рекордам твоим крышка.
— Не говори гоп, — отвечал приятель.
— Пари?
Приятели ударили по рукам.
Через неделю Мавр уже бегал на корде под седлом. Недоуздок и трензель, как и седло, наброшенное три дня назад, больше не страшили его. Правда, при облачении он по-прежнему фыркал, устраивал там всякие подлые номера — пытался укусить, лягнуть, напугать неожиданным прыжком в сторону, но открыто бунтовать уже не решался. К тому же Мавру очень понравился сахар. Он получал его после каждого оседлывания и расседлывания. Сахар пах табаком, железом и прочей дрянью, которую ухитрялся таскать в карманах запасливый Филин, но все же на вкус был нежен и приятен.
По молодости и по неопытности Мавр решил, что на этом все его мучения кончились. «Ничего, и так жить можно», — подумал он. И снова ошибся. Однажды после очередной пробежки на корде Мавр, тяжело поводя запотевшими боками, отдыхал. Подошел Филин. Презрительно скосив глаз, Мавр гордо отвернулся. Но седло, как обычно, не сняли. Наоборот, так стиснули бока, что у него затрещали ребра. Мавр присел на задние ноги и, ничего не понимая, попятился. Филин хлопнул его по шее маленькой, но жесткой, как резина, рукой, дико вскрикнул и вдруг очутился у него на спине.
Все произошло настолько быстро и неожиданно, что Мавр совершенно растерялся. С секунду он недоуменно топтался, кося желтым, налившимся кровью глазом, затем, почувствовав, что его никто не держит, взвился и вихрем вылетел за барьер.
Разъяренный, дрожащий от негодования, Мавр не желал покоряться. Он дико ржал, яростно фыркал, делал бешеные скачки, пытаясь сбросить непрошеного наездника.
Это был долгий и жестокий поединок. Блестящие бока Мавра потускнели от пены. Он падал, тут же вскакивал, бросался то в одну, то в другую сторону. Но все было бесполезно. Наездник чувствовал его каждое тайное движение: вовремя спрыгивал, когда Мавр падал, и мгновенно оказывался в седле, когда он вставал.
Мавр устал. Его порывистые скачки становились все слабее, вылетавшая из ноздрей пена окрасилась кровью, медяшки глаз потускнели и смотрели испуганно и жалко. А победитель — властный, до беспощадности холодный — все понукал его, заставлял идти вперед.
Профессиональная гордость… Престиж… Эти качества свойственны не только людям. Они есть и у животных. Никто не знает, что заставляет ездовую собаку день за днем, милю за милей, выбиваясь из последних сил, тащить тяжело нагруженные нарты. Страшный, непосильный труд! Он убивает собаку. Но попробуй выпряги ее, и они сдохнет, сдохнет от обиды и тоски.
Верховые лошади… Нет для них большего счастья чем неудержимо рваться вперед, стлаться по земле в бешеном сухом карьере. Это их работа, они рождены для нее, и, как бы ни была тяжела эта работа, она — высшее выражение их существа, их жизнь и единственная радость.
