— Совпадение намерений и результатов не исключает, но подразумевает максимальное напряжение, психическое усилие, результаты которого этот человек почувствует лишь позднее, — сказал он, указывая на фотографа пальцем.
Люди, услышавшие его слова, были поражены прозвучавшим в них злорадством и отнесли его к пережитой специалистом обиде. Впрочем, все были согласны, что, не зная, кто к нему обращается, дон Модесто ответил ему недостаточно вежливо.
Эстелла отсняла всю пленку и вручила ее коллегамфотографам, которые тут же заперлись в камера-обскура. Подвергаемое тяжелому испытанию, любопытство дона Огрульо достигло невыносимого накала. Он знал все, что проделывают его коллеги с пленкой, мысленно следил за их движениями, и его нетерпение все возрастало по мере того, как он понимал, что вот сейчас, с минуты на минуту, они различат странную форму звездного посетителя, благодаря которому он держится в воздухе. Без его ведома тело закачалось в воздухе быстрее, напоминая топтание человека, нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу в приемной кабинета, в котором решается его судьба. Со своей высоты он видел темную массу людей, толпившихся на большой площади в форме звезды, множество голов, гирляндами свисавших из окон, потом, далеко вдали, геометрические линии города и, за лентой Мансанареса, поля, пересеченные темными линиями лесов и белыми лентами шоссе. Он видел самолеты, которые приземлялись и поднимались в воздух, чтобы затеряться за облаками, и слышал нестройную песнь жизни — торжественное сплетение звуков (голоса людей и моторов, вод и птиц, гул ветра и контрапункт тишины), которая вздымалась к нему как бы для того, чтобы подвергнуться окончательному суду. Но он видел и слышал все это как бы между прочим, равнодушный ко всему, что не касалось тайны узкой целлулоидной ленты, на которой запечатлелся крошечный человеческий силуэт, поддерживаемый в воздухе неравномерными щупальцами огромной звезды.
«Почему я все еще здесь?», — вдруг спросил он себя и сам удивился, что не подумал об этом раньше: ведь доказательство уже было приведено, и его дальнейшее присутствие в небе оказывалось бесполезным.
И тут, еще неуверенно, еще не надеясь на то, что ему будет дозволено положить конец демонстрации, он попробовал приблизиться к окну, в котором застыл главный редактор, словно обреченный до конца своих дней искупать здесь свое недоверие. Ничто ему не препятствовало. Он плавно скользнул в воздухе и, когда люди, толпившиеся у окна, поняв его намерение, в страхе отпрянули, коснулся подошвами подоконника. Как во сне, память о котором все еще его преследовала, он почувствовал тяжесть своего тела, рук и ног, и понял, что сила невидимого отступила, осталась за окном.
Покачиваясь, как пьяный, он спрыгнул с подоконника и, попав прямо в объятия главного редактора, пробормотал: — Сеньор! Извините, я…
Но люди, столпившиеся в кабинете, окружили его, ощупывая, пожимая руки, говоря все разом, словно желая убедиться, что он и в самом деле находится среди них.
— Вы должны понять, — сказал главный редактор… — моя ответственность… и вообще… кто бы мог подумать?..
Но дон Модесто его не слушал. Взмахнув руками и крикнув: — Си, сеньор! — он, с неожиданной силой подталкивая вперед редактора спортивного отдела, начал прокладывать себе путь к лаборатории.
Знакомая полутьма святого святых охватила его вместе со всеми запахами фотографических ингредиентов, как после длительного отсутствия.
— Кто это, черт возьми, открыл дверь? — воскликнул один из людей, возившихся с пленкой, но Эстелла, узнавшая фотографа по фигуре, торопливо прошептала: — Молчи! Это он…
Несколько стульев зацарапали по цементу, и кто-то повернул выключатель. В неожиданно ярком свете фотографы смотрели на дона Модесто, часто моргая.
Эстелла прикрыла глаза ладонью.
— Ну как? — задыхаясь, спросил человечек.
Но девушка, обычно столь разговорчивая, не говорила ни слова.
— Что вы на меня уставились? — крикнул дон Модесто.
Он видел, что рни поражены, но относил это ко всему происшедшему. Однако сейчас его интересовали только негативы. Поэтому он кинулся к столу. Эстелла сделала шаг вперед и ухватила его за рукав.
— Знаешь… — сказала она и, заикаясь, повторила: Знаешь…
— Нет! — вскипел дон Модесто. — Но хочу знать!
— Это еще более поразительно, чем мы думали, — заспешила девушка, словно каким-то чудом вновь обретя дар речи. — Ты вошел в историю, как первый… и мы были свидетелями… Нет, дай, дай мне тебя поцеловать! — воскликнула она вдруг и, сжав ладонями голову фотографа, влепила ему два сочных поцелуя.
Дон Модесто покраснел, и его голова вдруг стала похожа на свеклу.
— А звезда? — спросил он. — Видна ясно?
— Какая звезда? Разве ты не понимаешь, что все так поразительно, фантастично? — кричала Эстелла.
— Ничего не видно!
Лицо дона Модесто побледнело так же быстро, как перед тем побагровело, и нос вдруг заострился.
— Не видно? — пробррмотал он.
— Ничего! Понимаешь?… Никакой внешней силы, которая бы тебя поддерживала!
Фотограф не верил своим ушам. Схватившись руками за голову, он прошептал: — Ты хочешь сказать, что там, наверху… я… сам?
— Ты — первый летающий человек! — кричала Эстелла. — Первый, который…
Но дон Модесто ее не слушал. Ужасная тошнота подступила к его горлу, помещение вдруг стремительно закружилось, и он упал, с неясным воспоминанием другого падения, которое так и не успело проясниться…
На этом все могло бы закончиться, потому что суть драматического недоразумения, на котором выросла слава дона Модесто Оргульо, так и не была выяснена.
Комиссия, в которую входил и бородатый специалист-психолог, решила, за отсутствием более подходящего объяснения, что необычайная способность летать появилась у фотографа в результате сильного удара, вызванного падением с кровати. Затронув мозжечок, удар странным образом преобразовал центр тяжести и вызвал кровоизлияние, которое произвело неизвестную ранее силу антитяжести. К сожалению, возможности дальнейшего изучения таинственного явления препятствовал отказ сеньора Оргульо продолжать попытки полета. Как только речь заходила о такой попытке, его охватывал приступ тошноты, и он терял сознание.
Предложение психолога (просто-напросто выбросить его из окна и тем самым вынудить in extremis воспользоваться своей странной способностью) было единогласно отвергнуто остальными членами комиссии; в результате случай с фотографом остался невыясненным и фигурирует в числе аномалий, которые наука пока способна лишь регистрировать.
