Колюнчик оторопел от столь миролюбивой речи (выходит, специально рассчитывал на затяжной скандал?) и автоматическим жестом разблокировал турникет. Пассажир, предварительно подав ему фуражку, прошел на нейтралку. Харитон сразу же подобрался, выпустил дубинку и утвердил руку на кобуре: на тот случай, если я опять попытаюсь рвануть следом, как месяц тому назад. И стоял так, в напряженно-свободной позе, пока турникет не был опять заблокирован.
А я не стал пытаться. Я законопослушно дождался щелчка блокировки, шагнул к барьеру, снова ставшему сплошным, и выложил на него свою папку с документами: декларациями, справками, поручительствами, рекомендациями и прочим, и прочим… Включая, разумеется, мой бессрочный билет на любой из рейсовых, а равно и нерейсовых кораблей, который влетел мне в копеечку.
— Следующий, — буркнул наконец Колюнчик, надевая фуражку и старательно не глядя на меня.
Я протянул ему паспорт и раскрыл папку.
— Багаж на барьер, пожалуйста, — буркнул Колюнчик.
— Багажа нет, Николай Иванович, — сказал я и приветливо улыбнулся ему в козырек. — Здравствуйте.
Он вздохнул и поднял на меня свои зеленые, с марсианской желтинкой, глаза. В глазах были тоска, и страх, и чувство долга, не записанного ни в каких регламентах.
— Вам не улететь отсюда, господин Щагин, — заявил он мне вечером осьмого дня, когда я разлил по стопкам какую-то там по счету фляжку «Марсианской Анисовой».
— Зови меня Андрей, — предложил я и поднял свою стопку.
— Вы никогда не улетите отсюда, Андрей… — повторил он, глядя на меня с тоской и страхом своими честными по молодости глазами.
— И давай, наконец, на «ты», — сказал я. — Сколько можно?
Мы выпили и троекратно, накрест, поцеловались. Добрую половину своей стопки я незаметно вылил в грибной салат.
— Понимаешь, Андрюша… — проговорил он, давясь непросоленным груздем, глотнул наконец и помотал головой. — Ты навсегда останешься на Марсе, понимаешь? Навсегда!
— Плевать, — небрежно заявил я, потому что еще не настала пора откровений. — Давай-ка поищем тему повеселее, Колюнчик. Как насчет повторить?
— Нет, ты не понимаешь! — горестно констатировал он, утверждая оплывшие щеки в ладонях, а локти на скатерти. Я поспешно убрал из-под его локтя братину с остывшим сбитнем.
— Жизнь хороша, Колюнчик, — сказал я. (Он с тоскливым интересом смотрел на меня затуманенными глазами. Но еще не вполне затуманенными.)Жизнь везде хороша, где есть приятные собеседники, — продолжил я. По-моему ты из таких. Но ты зациклился на скучной теме, и нам необходимо повторить.
Я постучал ногтем по опустевшей фляжке.
Официант (мой однофамилец и почти что ровесник Мефодий Щагин, бывший со мною в сговоре) принес нам еще одну фляжку, а пустую забрал. Колпачок с нее он снял и оставил, присоединив к остальным, лежавшим на краю столика..
Разливая анисовку, я скосил глаза и пересчитал колпачки. Десять. Нет, девять: десятую мы сейчас начнем. Два литра на двоих, двадцать пять градусов… Не переборщить бы — скисает Колюнчик.
Николай Стахов был четвертым из таможенников, которых я пытался споить. Втереться. Подкупить. Дабы вырваться за пределы Дальней Руси, официально именуемой Суверенной Марсовой Губернией. Или хотя бы выпытать причины, по которым меня держат здесь.
Трижды я ничего не добился. Трижды я был бит плетьми и отсидел в общей сложности осьмнадцать суток за попытку подкупа должностных лиц. Все трое были старыми, тертыми, хитрыми и продажными — вот только продавали они, в конце концов, меня. Я ставил на продажность и проигрывал. А потом решил поставить на молодую честность и, кажется, не ошибся.
Позарез необходимая мне информация уже распирала его и была готова хлынуть наружу. Но чувство долга и незаглушенный страх могли остановить поток. В самый неподходящий момент.
Водка — лучшее средство от страха. И от чувства долга.
Я огляделся, ища подходящий предмет для тоста и для последующей беседы, но ничего, кроме дальнерусской экзотики, не обнаружил. Впрочем, какая разница?.. Мы выпили за Дальнюю Русь: Колюнчик — с воодушевлением, до дна, я — значительно меньше. Я спросил, почему это лучший ресторан Дальнего Новгорода именуется по-иноземному: «Вояжер»? Колюнчик возразил, что это раньше кабак назывался по-инородному «Космотуристом», а «Вояжер» — очень даже по-русски. Петр Великий не туристировал, а предпринимал вояжи! Я усомнился в том, что «вояж» является исконно русским словом, но согласился, что на слух оно русее «туризма». Хотя это еще вопрос: чем же более гордится Дальняя Русь — своей русскостью, или своей удаленностью от земной метрополии? Колюнчик возразил, что у Руси нет и не может быть никакой метрополии. Родина русских не Сибирь, Восточная там или Западная, не Поволжье со Приднепровьем и даже не Старая Атлантида, откуда все мы, как известно, вышли. Родина русских — весь Божий мир, вся Земля и Диаспора, то бишь Солнечная Система. Где есть русские, там и Русь. А где Русь, там независимость и традиции.
Я усмотрел в этом повод для нового тоста.
Выпили за традиционно независимую Русь, где бы она ни была. Потом за независимые русские традиции, обретшие исконно русскую независимость в Дальней Руси. Потом за былинных витязей, потому что на глаза нам попался один из них — в настоящей, хотя и облегченного образца, кольчуге и в накладной бороде до середины могучего брюха. Это был метрдотель, который здесь назывался как-то иначе… Слегка поспорили о том, как правильнее будет говорить: «витязь», или «богатырь»? Витязь — это вроде бы что-то кавказское. В тигровой шкуре. Да и с витингом (он же викинг) подозрительно схоже. А богатырь не по созвучию ли с басурманским батыром образовался?.. Сошлись на том, что не так уж и важно, была бы суть не утеряна.
— Крип-толин-гвистика, — выговорил Колюнчик с неожиданно вернувшейся тоской в голосе.
— Тайноязычие, — попытался я перевести на посконный.
— Ах, да я не о том! — отмахнулся он.
Фляжка (двенадцатая) оказалась пустой, и я незаметно пододвинул ему свою стопку. Колюнчик ее меланхолично выцедил, а я принялся развивать нестареющий тезис о языковой экспансии инородцев и о том, как успешно обарывает оную экспансию Великий и Могучий.
Колюнчик ожил, ненадолго отлучился в березовый колок, росший посреди зала (березки были силикопластовые), и вернулся с гуслями. Он хотел спеть мне былину о покорении Русского Марса, но позабыл слова и порвал две струны. Гусли у нас отобрали. За ними пришел, в сопровождении витязя-метрдотеля, один из гусляров: тощой, рыжекудрый (под сбившимся седым париком), белобородый, с горбатым носом и ореховыми, чуть навыкате, глазами. Мне пришлось раскошелиться на сорок целковых, чтобы замять скандал, и я решил, что, пожалуй, хватит. Пока я заминал и раскошеливался, Колюнчика не стало.
