Длинные морды схрулей, кажется, сплелись. Страшные рыла терлись друг о друга со свирепой нежностью; даже слабый нос сарны уловил пряный запах брачного игрища. Запах разгоряченных схрулей.
Действо продолжалось; самец, так долго и настойчиво преследовавший подругу, теперь мог позволить себе не торопиться. Ухватив самку за жилистый хвост и предоставив свой собственный хвост в распоряжение ее изогнутых зубов, он раз за разом перекатывался через ее тело, и низкий свадебный рык его становился с каждой минутой все мощнее; схрулиха скулила, но не от боли, а от сладострастия.
Сарна не была уже неподвижной, как камни. Она дрожала – от самых кончиков ушей и до копыт, утонувших в пожухлой моховой подстилке.
Схрули воссоединились.
Две отвратительные хищные твари слились в одну, не менее хищную, но зато почти великолепную; во всяком случае, эта новая тварь была уместна. Как фигурные клыки сталактитов, как колонны сталагмитов, как хоровод светящихся жуков и россыпи самоцветов – а зал, освещенный подвижными фонариками, был великолепен даже в понимании сарны. Мгновение она любовалась пиком брачного игрища – а потом грянул вой из двух глоток, и бедные уши ее не выдержали потрясения и приказали ногам бежать.
Бежать.
Она сразу поняла, что ее не преследуют; возможно, уже спустя секунду удовлетворенные хищники ударились бы в погоню, а спустя несколько минут насмерть передрались бы над окровавленным телом. Сарне не пришлось узнать этого – инстинкт подсказал ей лучшее мгновение для бегства.
Потому что удовлетворяемая страсть схрулей была все еще сильнее голода. Потому что, увлеченные совокуплением, они не заметили бегущего, ускользающего мяса.
* * *
Во вторник ей встретился в коридоре оператор Сава, приветливо улыбнулся и спросил, как дела.
– Нормально, – отозвалась Павла, думая о своем.
Сава крякнул и предложил спуститься в стекляшку на чашечку кофе; Павла запоздало удивилась. Саве следовало бы проявить свое внимание чуть раньше, теперь, по закону серии, с Павлой заигрывали все подряд – звезда-телеведущий с первого канала, мальчишка-уборщик шестнадцати лет, водитель, возивший группу Раздолбежа, и еще кто-то, Павла уже не помнила, кто…
– Спасибо, – сказала она с усталой улыбкой. – Сегодня, знаете… ну никак.
Она ушла, оставив Саву в разочаровании.
Секретарша Лора, по обыкновению стерегущая покой Раздолбежа, подозрительно на нее покосилась:
– Опять сияешь, Нимробец?
– Сияю, – отозвалась Павла как ни в чем не бывало.
Вчера вечером она позвонила Стефане и сообщила, что не придет ночевать. Сестренка пережила короткий шок – а потом сердитым голосом велела «не увлекаться спиртным, утром обязательно позавтракать».
А Павла, между прочим, пьянела совершенно без вина. Ее мозг вырабатывал эти, как их… вещества, название которых мог выговорить один Тритан. Эти вещества, рождающиеся обычно под действием алкоголя, производились в Павлином мозгу ну совершенно сами по себе; к моменту, когда Тритан уложил ее в постель, Павла оказалась уже совершенно пьяной.
Ночь была как густое, чуть душное, очень теплое и очень мягкое облако; Павла то погружалась в него, то выныривала обратно, в сон; утром, когда в щелку портьер пробился первый настороженный свет, Павла, полусонная, сказала на ухо Тритану:
– А Кович хочет ставить «Первую ночь»…
– Да? – удивился он, тоже полусонный. – Может, это он так с тобой пошутил?..
– Может, – отозвалась Павла после короткого раздумья. – А я его саагом обозвала…
– Зря, – сказал Тритан со вздохом. – Но великой беды нет…
И поймал ее губы.
И она забыла про Ковича.
И про Раздолбежа забыла тоже, а ведь на вторник была назначена запись, и если бы не Тритан, она наверняка опоздала бы, но Тритан чер-тов-ски точно чувствует время…
Героями новой передачи были супруги-писатели; Павла не читала их книг и даже не слышала имени, но Раздолбеж, воздевая палец, раз или два повторил: «Это элитарная литература». Помещенные в кадр, супруги оцепенели, застыли, как разлитый в формочки воск; обоим ужасно мешали собственные руки и волосы, а также прожекторы, микрофоны-петлички и в особенности Раздолбеж, который, оттеняя заторможеность гостей, был в этот раз особенно подвижен и речист.
Вся троица восседала в высоких креслах перед сложной, специально для Раздолбежа изготовленной выгородкой; меланхоличный декоратор то и дело забирался в кадр, чтобы поправить гирлянду искусственных цветов или поживописнее расположить складки падающих тканей. Обязательной деталью интерьера были написанные супругами книги; в обязанности Павлы входило, кроме всего прочего, таскаться с целой стопкой глянцевитых томов и следить, чтобы ни одна ценная книженция не была, чего доброго, потеряна.
Запись оказалась долгой и нервной. Супруги скоро вспотели, и гримерша в белом халатике бегала туда-сюда, летала, будто пожилая тяжелая моль. Раздолбеж долго и терпеливо добивался от литераторов живой интонации и блеска в глазах – Павле то и дело казалось, что он близок к успеху, потому что при выключенных камерах парочка вела себя вполне пристойно и даже обаятельно. Однако стоило прозвучать команде «запись», как парочка цепенела снова – будто красные огоньки включенных камер были парализующими глазами удава.
Наконец Раздолбеж применил старый трюк: теперь оператор включал лампочку в перерывах между съемками, а при работающей камере огонек гас. Дело пошло на лад, супруги оживились, и хитроумный Раздолбеж получил в итоге значительный кусок пристойного живого материала.
Закончили около десяти вечера; литераторы выглядели двумя пустыми шкурками от лимона и, как казалось Павле, молча давали себе зарок больше никогда не соглашаться на подобные авантюры. Звукооператор сноровисто освобождал их от проводков-петличек; Павла самым тщательным образом собрала с подставок многочисленные книжки – и все равно в кабинете Раздолбежа выяснилось, что одна, в бумажной обложке, ускользнула от ее внимания и подлым образом осталась в студии.
Она не стала ждать лифта. Она цокала каблуками по лестнице, скользила ладонью по лаковым перилам и думала, как будет звонить Тритану. Потому что сегодня он снова позовет ее, не важно, что будет завтра, сегодня днем он сказал ей: освободишься – сразу же звони…
И вот она уже почти освободилась.
При подходе к студии, в длинном коридоре, ей послышался далекий низкий звук; она даже остановилась, удивленная. Вроде бы рыкнула большая лебедка… Впрочем, мало ли звуков может случиться в телецентре, пусть даже и вечером. Павла пожала плечами двинулась дальше – и тогда поняла вдруг, что именно напоминает этот странный звук.
