Эртхиа огляделся. Дау нигде не было видно, только обломки качались вокруг одинокой голой вершины, то выступавшей над водой, то скрывавшейся под волнами. Она медленно удалялась. Эртхиа завертел головой. Дэнеш оказался неподалеку, поверх связанных канатами досок - по прежнему без сознания. Их несло в одну сторону. Эртхиа взял ремень футляра в зубы и принялся грести руками. В любых обстоятельствах лучше друзьям держаться вместе. И лучшее, что придумал Эртхиа, это привязать конец пояса к ремню от футляра и перебраться на доски к Дэнешу.
Об огне
Далеко от них, в хлебной стране Авасса, где пустыня крадется вдоль берегов великой мутной реки Таф, чьи берега илисты и крепко заросли тростником, где пустыня караулит неосторожных, рискнувших высунуть нос за пределы плодородной долины, там, в великом городе Шад-даме, не любящем чужеземцев, на площади, на высоких ступенях храма, в черной тени колонн некто, прежде носивший имя Бали, отсчитав времени довольно, медленно поднял веки. По-прежнему, как заведено, на границе света и тьмы, под звон браслетов и частое щелканье трещеток, плясали неутомимые сестры, по-прежнему между колонн светились белые одежды братьев, покоившихся в величавой неподвижности. Прежде носивший имя Бали, - ныне, как все братья, не носивший никакого, - плавно отделился от колонны и двинулся глубже во тьму, в храм. Оттуда ему навстречу выступил белым сиянием плащ брата, качнулось багряное облако волос. Они едва соприкоснулись ладонями, и сменявший шепнул: "Иди в святилище - начинают".
Сменившийся поспешил в глубину храма, на бегу стряхивая остатки дремоты, овладевшей им было у колонн, оттого что день был непраздничный и никто не осмелился потревожить его покой, хотя для того и вышел, для того и стоял он у колонн. Но в непраздничные дни мало кто отваживался потребовать службы у брата. В непраздничные дни лишь сестры приносили тяжелые кошели и, отвязав от пояса, выворачивали у подножия алтаря, над которым, невидимое в темноте, парило изображение Обоих богов.
Тот, кто прежде носил имя Бали, пробегая мимо алтаря, быстро поклонился, коснувшись ладонями пола. Другой службы ждут от него в непраздничные дни незримые боги Авассы. Он готов.
Мощеный камнем коридор уходил вниз полого, влево и влево, в глубину, кружа. Вход в него зиял широким провалом между колонн. К нему сходились со всего храма: в темноте тишайший шелест босых ног по камню, бледное свечение одежд. Собирались вместе, переступали нерешительно, не в лад, поджидая отставших, примериваясь пока, кто поведет танец сегодня. Все одного роста и сложения, почти неразличимые и при свете дня. Старшие приближались невидимками, выступали из темноты и становились заметны, одетые в черное, окруженные белыми одеяниями младших жрецов, и тоже переступали, переступали, и шорох нарастал и опадал волнами, пока всплески его не унимались, не подчинялись единому ритму, и первым к провалу подходил тот, кто задавал его сегодня. Потому что помнить его и держать в голове не под силу никому, но когда собирались вместе, примериваясь и перебирая подобия его, нащупывали его босыми ступнями на камнях, вечно его хранящих, и кто первым его угадывал, тому и выпадало вести всех в странное путешествие вниз и влево, вниз и влево, и не было стен там, где обрывался каменный пол, и там трое в черном вышли вперед, остановились на краю, и тот, что был старшим из них, держал в худых цепких руках сосуд с огнем.
Эти трое, став на краю, повернулись лицом к остальным и застыли в спокойном ожидании. Слитные удары сотни босых ног в камень размеренно и точно выводили все тот же ритм, и рокот поднимался к ним из глубины, и рос, и это длилось, и невозможно уже было сказать, в какую сторону течет сейчас время.
И один и тех, что в белом, вдруг бросил руки вверх и выкрикнул:
- Вижу!
Сейчас же перед ним расступились, он вышел и встал перед теми в черном, и принял сосуд с огнем из рук старшего.
Здесь был странный свет, который не изгонял темноту, только делал видимым клубящийся туман, напоминающий движение огромных серых змей, свившихся клубком вокруг танцующих, и дрожащие бисеринки на висках и над сжатыми губами, и слезы, катившиеся по щекам вместе с каплями пота. Тяжкий и жестокий труд - распахнуть дверь и держать ее открытой столько, чтобы брат ушел и вернулся.
Там, где дальнее море с шорохом терлось о черный песок, стояла ночь. Брат растерянно озирался, не найдя того, что увидел из храма: путников, нуждающихся в помощи. Опоздал? Но на песке не было следов, как будто никто и не ступал на него от начала дней. Что ж, раздумывать некогда, каждый миг его пребывания здесь - труд и мука братьев. Тот, кого звали когда-то Бали, опустил сосуд, ввернув заостренное дно во влажный песок. На берегу валялось достаточно топляка. Собрав его в кучу, брат плеснул на него из сосуда. Пламя накинулось на высушенное солнцем и ветром дерево, облепив его сразу все, взметнулось высоко. Не о чем думать: если боги послали его разжечь огонь здесь, значит так и надо. Не ему рассуждать, не ему, чьяжизнь была подобна корыту для помоев, а стала словно сосуд с тайным огнем. И так милостивы к нему были боги, что отняли у него даже его опозоренное имя, дав взамен другие имена, те, что шептали с лаской и благоговением. А сегодня? Сегодня не дадут ему имени? Брат принял и это, отошел от огня и пропал во тьме.
Но тот, кто вышел из высокого пламени, так же в растерянности замер, озираясь, не понимая и не помня, где он, зачем он здесь, кто он такой. Души его не было с ним. Он пытался, но не мог ее найти и чувствовал в себе пустоту, и не знал себе имени. И он без сил опустился у огня, и позвал, и назвал имя чужое, но привычное губам, привычнее всех, оставшееся с ним, даже когда другие слова оставили его. Но никто ему не ответил.
О спасении
День, ночь и еще день их носило по волнам. Дэнеш очнулся, ощупал голову и сказал, что рана не опасна, а соленая вода обеспечит быстрое исцеление.
- А где Тахин?
- Не знаю, - ответил Эртхиа. У него не осталось сил сокрушаться ни о судьбе Тахина, ни о своей. Он считал себя уже мертвецом и относился ко всему, как пристало мертвецу - равнодушно. Едва убедившись, что Дэнеш, вопреки его предположениям, жив, Эртхиа уронил голову на доски и уснул, несмотря на потоки воды, то и дело окатывавшие его. Он и так уже был мокр насквозь, и каждый сустав, каждая жилка заходились жалобами на разные лады. Судя по всему, оставалось немного. Они не утонули, но жажда и голод вскоре положат конец их жизни. Жажда раньше. Но пока мог спать, Эртхиа хотел только одного - чтобы его не тревожили для новых мучений.
Он проспал наступление ночи.
Дэнеш с трудом разбудил его.
- Мы еще живы? - не обрадовался Эртхиа.
