— Воля великого бога дождя исполнена! Площадь огласилась радостными криками…
…В храмовом садике Домбоно разыскал Савельева и осторожно коснулся плеча Павла. Тот повернул к нему заплаканное лицо и срывающимся голосом спросил:
— Домбоно, неужели мы ничего не можем сделать? Ведь ты правишь всеми жрецами Мерое? Ведь Сикиника недаром считается царицей-богиней?
Верховный жрец удрученно мотнул головой.
— Неужели твоя Сикиника не может остановить это проклятое представление? Ни за что не поверю!
Красиво очерченные губы жреца словно нехотя разомкнулись:
— Сикиника — кукла на подмостках грязного театра власти. Я… я тоже лишь ожившая кукла, чужак.
Павел вздрогнул и измученно глянул на верховного жреца.
— Тогда… тогда, Домбоно, не говори ничего о гибели Ларина Холодову. Иначе… иначе Лешка не будет оперировать мальчика.
Домбоно величественно кивнул в знак согласия.
— Я ничего пока не скажу ему…
Этот день не желал кончаться. Сикиника хранила молчание — неподвижный и недоступный идол, согбенный под бременем короны. Лишь глаза ее были живы — она прислушивалась к таинственным голосам своей души. Ей было страшно больно подчиниться воле Раненсета и Тааба — отдать на заклание одного из чужеземцев. Но Сикиника ничем не выдавала себя, кипевших в груди чувств.
— Сегодня я никого не желаю видеть, — холодно приказала она начальнику стражи. — Даже Домбоно.
Но один человек все-таки ворвался в ее покои. Принц Раненсет торжественно сообщил о том, что вроде бы бог дождя принял их великую жертву.
Сикиника вздернула подбородок.
— Мне все равно, — голос царицы отливал металлом. — Это делается во имя страждущих жить. Я же была бы только счастлива переместиться в землю умерших вслед за моим Осирисом.
Раненсет подошел ближе к царственной сестре.
— Кстати, сестричка, а почему ты предпочитаешь оставаться вдовой без всякой на то необходимости? Твой народ давно желает, чтобы ты избрала себе супруга.
— Мой народ знает, — спокойно отозвалась Сикиника, — что боль все еще жива в моем сердце и рана, нанесенная подлыми убийцами возлюбленного, все еще кровоточит.
— Две зимы твой царь уже прибывает в обители теней, — повысил голос Раненсет. — Неужели тебя не печалит, что ложе твое пусто?
— Если пусто мое сердце, почему же тогда не должно пустовать ложе?
Раненсет схватил царицу-богиню за руку.
— Подумай обо мне, сестренка, когда почувствуешь себя одинокой. Помни, что я твой самый верный раб. Да будет богиня ночи тебе хорошей советчицей.
Сикиника брезгливо отдернула руку.
— Оставь меня в покое, Раненсет! Принц скривился:
— Или тебе пришелся по вкусу один из чужаков, сестренка? Будь осторожна! Ведь бог дождя — капризный бог, и дождь вполне может не пойти после первой жертвы. Впрочем, у нас в запасе остаются другие чужестранцы…
Ранним утром следующего дня за принцем Мин-Ра пришли четыре нарядно одетых жреца.
Повсюду раздавались удары гонга… в храме, в горах, на улицах города. Весь народ молился за сына Солнца.
Холодов стоял в операционной рядом с Домбоно, жрецами и Павлом. Помещение пропахло горьковатым запахом сока чистоты. По уверениям Домбоно операционная была совершенно стерильна. Алексея тоже обрызгали соком, едва он переступил порог святая святых этой странной больницы. Из курильни струился красноватый дымок.
— Привет, папа римский, — усмехнулся Савельев.
«Узнаю Пашку», — улыбнулся в ответ Холодов и вздохнул свободнее. Сам того не ведая, Савельев разом успокоил все его тревоги: а вдруг у мальчика не остеома; помни, что твой скальпель спасет жизнь шести людям разом… только бы она сдержала свое обещание!
Дверь распахнулась, и ввезли принца Мин-Ра. Жрецы низко поклонились своему будущему повелителю. Даже Домбоно.
Холодов подошел к мальчику. Тот слабо улыбнулся.
— Боишься? — участливо спросил Алексей.
— Да.
— Разве я тебе не друг?
Мальчик кивнул головой. Как же трудно быть смелым, когда ты всего лишь ребенок. В уголках голубых глазенок блеснули слезы.
— Ну, раз друг, тогда поехали! — улыбнулся Холодов. И пошел к операционному столу. Маленькая симпатичная медсестричка восторженно глядела на него.
«Все, как у нас», — мелькнуло в голове. И Алексей азартно обвел взглядом операционную.
— Эй, Холодов, да ты никак счастлив, как влюбленный юнец! — ахнул Савельев.
— Если бы ты знал, Паш… — Холодов опустил руки в чашу. Два жреца переложили мальчика на операционный стол. — Я сам себе напоминаю палача, который во время репетиции казни сам себя обезглавил…
Внезапно операционный зал озарился золотым сиянием. Теперь Холодов мог не беспокоиться, что света не хватит. Сияние было настолько ярким, словно в больницу вплыла колесница бога Ра, даря стенам свой мягкий, золотистый свет.
Алексей резко обернулся. Одна из стен операционной исчезла, разверзнув пасть бесконечности. На троне сидела Сикиника, то самое солнце, что заплутало в больнице Мерое.
— А ну… А ну, брысь отсюда! — рявкнул Холодов. Домбоно, жрецы, Савельев, медсестра — все вздрогнули от его грозного окрика. Савельев вцепился в операционный стол, ноги подгибались от животного ужаса. — А ну, брысь отсюда, я сказал! — еще раз рявкнул Алексей, рубанув рукой воздух. — Чтоб духу твоего здесь не было! Или же я не буду оперировать!
…Кабинет Холодова можно было по праву назвать оазисом души, раем, раскинувшимся на площади в пятнадцать квадратных метров. Цветы — как преднамеренный контраст смердящим человеческим телам и хлорке, а листочки-лепесточки — эдакая контрсила плоти и крови. Визуальная концепция жизни на фоне рака, метастаз, пораженных опухолью человеческих тканей.
Я присел в кресло, безучастно глядя на цветочный горшок рядом с телефонным аппаратом. Холодов тоже молча открыл сейф, достал три заклеенных конверта в пакетике и положил мне на колени. В двух судя по всему были письма, а вот в третьем, чуть большего размера, личные вещи Саньки.
— Она просила меня передать это тебе, Паш, если она… ну да.
Я кивнул. «Ну да». Оба письма были адресованы мне, причем на одном конверте была сделана надпись красным фломастером: «Прочитай сначала это!». Я открыл большой конверт, и из него выскользнул вечный талисман Саньки — серебряное солнце со стилизованным оком Гора.
— Когда она умерла? — тихо спросил я, изо всех сил стараясь не закричать от боли.
— Сегодня утром, где-то в восемь. Мы сделали все возможное, Паш, но… Она не очень сильно мучилась.
