— Ну смотри….
Толпа бежала хоть и с энтузиазмом, но тяжело. Все-таки доспехи, да и руки копьями заняты. Я смотрел на них, стоя в тени палатки. Ченова тень опережала преследователей шагов на тридцать. Она размахивала руками и то сжималась, то растягивалась.
— Тридцать, двадцать, десять..
Он поравнялся со мной. Стал слышен треск рвущейся травы. Она под невидимыми ногами раздвигалась ничуть не хуже, чем если б те оставались видимы, хорошо, что хоть до туземцев оставались те же тридцать шагов.
— Вправо, в тень…
Вихрь под названием Чен Ли Юнь промчался мимо. Я подождал, когда распаленная орава подбежит поближе и рывком натянул веревку….
Левый берег Эйбера. Лагерь Имперской панцирной пехоты.
Редкое и удивительное это было зрелище! Настоящее колдовство!!!
Эвин видел, как в последнем желании дотянуться до демона-невидимки панцирники взлетают в воздух и тянут руки в обманчивую пустоту.
Грозная имперская пехота, покрывшая себя славой при Дженан-Гатере и под Тебессой и заслужившая личные награды Аденты Эмирга за Четвертый Атуанский поход ударилась о пустоту, словно волна в невесть откуда появившийся берег и брызгами человеческих тел покатилась вперед, теряя страшный для беглеца напор. На первый ряд, влетевший в колдовство, словно мухи в паутину, навалился второй, и тоже не удержался на ногах…. На него налетел третий…. Люди сбивали друг друга, спотыкались…
Колдовство поразило всех. От него не спасали не меч, ни монашеская ряса.
— Где он? Где?
Кто бы знал…
Эркмасс стоял рядом, словно парализованный. Он побурел от прилившей к голове крови. Рука сама собой то вытаскивала до середины лезвия меч из ножен, то вставляла его обратно. Такого позора он не ожидал. Случись битва, и погибни половина из его панцирников, прямо у него на глазах, в бою, ей Богу это было бы лучше! Смерть в сражении — это почет и добрая память товарищей, но такое….
— Ничего, — сказал Эвин, понимая, что творится в душе его нового господина. — Ничего. Эти ушли — других поймаем!
Левый берег Днепра. Туземный военный лагерь.
Не дожидаясь, когда туземцы придут в себя, мы, что есть сил, рванули в сторону, думая только о том, чтоб между нами и кучей поверженных врагов оставались палатки. В нашем бегстве не было ничего позорного. Главное мы сделали — приговоренный к казни туземец трюхал где-то на лошадке и я надеялся, что у него хватит ума разобраться с веревками, что связывали ему руки.
Назад мы посмотрели, только добежав до кустов.
Куча поверженных колдовством панцирников уже расползлась, и теперь туземцы, еще не исчерпавшие своей энергетики, бестолково бегали около веревки, причем никто вроде бы не решался за неё взяться. Переводчик, пополнив словарный запас, уже вполне осознанно сыпал проклятьями, что проигравшие щедро отпускали в наш адрес.
— Вот и делай добрые дела… — сказал Чен, приходя в себя. Он одновременно дышал и ощупывал себя, словно не доверял внутренним ощущениям. — Честно говоря, я думал все будет попроще… А вообще все неплохо кончилось…
Кто-то из главных пришел в себя и начал командовать. Видимые сквозь ветки туземцы прекратили бегать и стали в широкий круг. Никак не уймутся. Я понял, что эти себя еще покажут! Вот уж, действительно, упрямство достойное лучшего применения.
— Кончилось? — удивился я. — Ничего не кончилось. Раз уж взялись делать добрые дела, то придется до конца идти…
— До какого такого конца? — переспросил настороженно Чен. Он не удивился. Все-таки пол года в одной упряжке заставили его понять мой характер.
— До самого победоносного, — отозвался я, еще и сам не понимая, что кроется за этими словами.
Левый берег Эйбера. Лагерь Имперской панцирной пехоты.
Растерянность висела в воздухе, словно гнусный запах гнилого болота. В повисшей тишине никто не решался подать голос. Латники неуверенно дергались из стороны в сторону, не зная то ли бежать и ловить, то ли ждать монахов, чтоб те сплясали что-нибудь успокоительное. Эркмасс с бурым от гнева лицом хватал воздух, словно выброшенная на берег рыба и тут Средний Брат Терпий вскочил на телегу. Вытянувшись там с рукой, поднятой в небо, словно самого Карху брал в свидетели, закричал:
— Горе притаилось рядом с нами! Горе такой глубины, что и за год ковшом не вычерпать! Бойтесь, люди! Бойтесь и готовьтесь к испытаниям, что угодно было дать нам Всеблагим!
Слова вылетали из него с трудом, но вниманием слушателей он владел вполне. При таких словах не было ему необходимости изучать риторику. Слова шли от сердца и панцирники это чувствовали. Он не мог остановиться. Благоговейный ужас распирал монаха и вырывался на волю грозными словами.
— Предвещаю пришествие дьявола Пеги! Предвещанию испытание, под которым в угоду Кархе, треснет не один хребет и не один лицемер, не признающий силы Братства, уйдет с дымом в соленую обитель Зла! Горе неверным! Горе сомневающимся! Горе опоздавшим взыскать милости и силы Братства!
Он говорил и слова, словно ужас-птицы вылетавшие из него, уносили каждое частицу монашеского страха… Он освобождался от ужаса, выплескивая его в толпу и та примолкла, завороженная страшными словами. Люди прижимались друг к другу, ища поддержки в надежном плече соседа.
Это было мгновение безвластия. Не было сейчас меж ними власти большей, чем власть страха!
Оттолкнув столбом стоявшего Младшего Брата Пэха, Терпий развернул деревянную раму с серебряным билом и ударил в звонкий метал…
— К покаянью! К покаянью!
Левый берег Днепра. Полтора километра левее туземного военного лагеря.
Войдя в лес, мы отключили невидимки. Лагерь я уже не видел, но что туземцы заняты делом, знал абсолютно точно. После первого удара звяканье уже не прекращались, наполняя ритмом ритуальной пляски воздух вокруг нас. Этот звук переплетался с ветвями, скользил мимо огромных замшелых стволов и даже, словно капли дождя, спрыгивал с листка на листок. Свет уже подобравшегося к зениту солнца разбавлял эту смесь звуков и запахов и придавал происходящему оттенок варварского праздника. На мой взгляд, странно было туземцам плясать после того, что случилось, однако им-то лучше знать, как тут отмечают встречи с аварийными комиссарами.
— Раззадорили мы их… До сих пор веселятся, никак не остановятся.
Чен пожал плечами.
— Какое это веселье? Это страх…
По-моему он сгущал краски. Судя по лицам, что я там видел, туземцы были люди практичные, к тонким переживаниям и рефлексиям не склонные. Этим, чтоб бояться, нужно было не грозить теоретически, а показать что-нибудь конкретное. А чего мы им показали? В буквальном смысле ничего!
