Ричард помрачнел, обдумывая услышанное и приказал:
— Позови Шерби.
— Но…
— Я сказал: пригласи на завтрак Шерби!
— Хорошо, Ваше Величество, его сейчас же пригласят, — тут же склонился слуга и вышел, оставив короля.
Кирилла удивило и насторожило приглашение. Он шел на кухню взять завтрак для себя и Анжины и с большим удовольствием дошел бы, чем увиделся с Ланкранц, лучше бы остался вовсе голодным, чем провел десять минут в обществе короля за завтраком. Однако выбора ему не дали — двое охранников смотрели на него подгоняя взглядами и видно, оставлять не собирались.
— Я не могу и не хочу…
— Это приказ. Тебя велено доставить в столовую.
Пришлось смириться и пойти, хотя бы для того, чтобы лично отказать королю в своем обществе за столом.
Даже самый сильный человек может стать слабым, ведь не даром говорят, что вода камень точит.
Анжина смотрела сквозь туман на силуэты вещей и понимала, что теряется, начинает поддаваться панике и терять себя. Как снег за шиворот проникла мысль, что у нее ничего не осталось. Все к чему она стремилась, ради чего жила обращено в прах и сколько бы она не убеждала себя, что это не так и можно еще что-то сделать, побороться, потягаться с судьбой, было в пустую. Надвигающаяся слепота стала последней точкой в осознании. Последним болевым порогом психики.
Пока она видела, она могла, пока могла — имела цели, а потому шла и боролась. Но если стала не нужна Ричарду достаточно сильной и здоровой, если ничего она с тем не могла поделать зрячей, то что она сделает слепой?
Она не нужна Ричарду — само по себе страшно, но если не допускать эту мысль до осознания, не принимать как вердикт, то надежда еще будет жить и вести вперед, давать силы на жизнь. Но слепота перечеркивает все, отбирает надежду. Теперь Анжина сама не сможет вернуться к Ричарду, не посмеет. И не может, не имеет права допустить, чтобы Кирилл и без того ставший негласной нянькой ей, верный друг, прекрасный человек, замечательный мужчина который может устроить свою личную жизнь, карьеру положил себя на уход за калекой, слепой, никчемной женщине. Она не простит себя.
Детей ей тоже не вернуть, не увидеть. И им незачем видеть мать такой.
Но куда уйти, куда исчезнуть? Что сделать, в какой стороне и как скрыться, чтобы не стать обузой другу, предметом насмешек окружающих, возможного презрения Ричарда, печали родных детей?…
Ричард.
Как случилось, что они стали чужими? Кто мог вбить клин меж ними? Когда, как? Почему он не слышит, не желает слышать ее?
Анжина из всех сил пыталась взять себя в руки, зацепиться за надежду, что еще не все потеряно, уверить себя, что туман перед глазами временное явление. Час пройдет, и он развеется, день пройдет, и она сможет поговорить с Ричардом и все наладится, утрясется. И хоть душа замирала, а в груди все сильнее жгло от неверия и страха, она заставила себя встать, умыться, заняться делом пусть монотонным, пустым, но хотя бы на немного отвлекающим от горьких мыслей.
Она понимала, что бежит от реальности, но еще не хотела сдаваться — ведь разговора с Ричардом еще не было и она еще что-то видит, а значит, имеет время и возможность исправить положение.
У нее есть шанс, есть! Только бы успеть его использовать.
И что сделать в первую очередь: увидеть детей в последний раз или биться о броню мужа? Найти пристанище, где она будет жить не став никому обузой, исчезнуть сейчас, пока еще может, значит сдаться и признать поражение, отвергнуть надежду, перечеркнуть все что было и связывало ее с домом и тем убить себя. Или позаботиться о тех, о ком еще может: о Кирилле, например. Хоть мизер отплатить за его верность и великодушие.
Что выбрать?
Что делать?
Ричард — ныло сердце и так хотелось видеть, слышать Ланкранц, на миг, на долю мига ощутить его присутствие рядом, ту любовь и понимание, что были прежде меж ними, что Анжине хотелось плакать. Но кому и когда помогали слезы? Что они решали и кого спасали?
Она должна быть сильной, даже когда нет сил, должна решать, а не тратить время на слабости. Но как же она устала быть сильной, как же она смертельно устала решать, куда-то и к чему-то стремиться, идти наперекор судьбе…
Возможно, она бы еще смогла, еще бы нашла в себе силы и победила что угодно, было бы ради кого и чего, но выходило, что у нее ничего нет и никому ничего от нее не надо и самому близкому, единственно любимому человеку, которому безоговорочно верила на нее ровно. Есть ли она, нет — он не знает и знать не хочет. Что с ней будет, что мучает ее и что ждет — ему ровно. И шесть лет жизни вместе, и любовь что в самые страшные минуты спасала их — все исчезло, кануло словно ничего и не было. Как такое могло случиться? Что она сделала не так? Ричард разлюбил ее — горько признать, больно настолько, что лучше физическая пытка, чем осознание этого факта. Но как бы не было больно ей, может ли она, имеет ли право навязывать свое мнение Ричарду? Просить о чем-то, давить и тем делить одну боль на двоих?
Нечестно. Подло.
Но попросить объяснений, всего лишь разговора с четкими разъяснениями поведения и сложившейся ситуации вполне обосновано и нормально. Возможно он уходит от разговора, избегает ее чтобы не оправдываться в том, что их брак распался, чтобы не чувствовать себя неловко и не ставить ее в неловкое положение. А может, думает, что она станет умолять его или взывать к долгу и тем принуждать к дальнейшей совместной жизни? Глупо. Не может он так думать. Ричард знает, что она не станет так делать, не посмеет его тревожить…
Анжина качнула головой: о чем она думает? Что за путаница у нее в голове?
И почему она не может найти решение проблемы простой для сотни миллионов обывателей? Почему банальный вопрос вызывает в ней ступор и мутит разум?
С чем она только не сталкивалась, какие вопросы не решала и разве не удавалось?
Да, но она жила ненавистью и выжила благодаря любви. Сейчас же она не могла ненавидеть и не могла разлюбить. Любовь, что возродила ее когда-то, теперь убивала, ненависть, что когда-то заставила выжить, стала недосягаема и почти фантастична по определению. Анжина могла возненавидеть себя, почти презирала за слабость и беспомощность, за то, что раскисла и потерялась, за то что доставила хлопоты и неприятности близким, но возненавидеть Ричарда или пусть хоть на каплю меньше любить его, она не могла, чтобы он не совершил. Она бы лучше умерла от его руки тогда и благословила бы сейчас, вздумай ему довершить начатое. И была бы искренне счастлива тем, потому что ей бы не пришлось осознать себя ненужной ему больше, чужой.
И самой себя жутко от осознания, что она докатилась до края, извелась от тоски и забыла элементарное уважение к себе, гордость, что она никто и ничто без него и развалилась не от своры врагов, не от стечения самых отвратительных обстоятельств, не от каверз Паула, испытаний, что выпали на ее долю, не от голода и холода, не от заряда или меча, а от любви безумной, слепой, не поддающейся ни власти, ни контролю.
