Незадолго до отправки на границу произошло примечательное событие, числа семнадцатого сентября. Я простыл и чувствовал себя прескверно (во всех болезнях самое отвратительное то, что начисто забываешь свое здоровое состояние, и болезнь заполняет все ощущения - в это время лучше всего читается Достоевский). Гарнизонный врач - доброжелательный фаталист прописал мне несколько лекарств с заумными названиями и отпустил полежать сутки в казарме (в его кабинете полстены занимал гигантский немецкий календарь с белокурыми девушками - гештальтгимнастками). Когда я вошел в казарму, никого не было, а на многих койках белели квадратные листовки. Я завалился на койку и стал читать:
БРАТЬЯ-СЛАВЯНЕ!
Вот уже пятьдесят пять лет, как коричневая чума застлала Европу, вот уже пятьдесят лет, как в Европе не осталось в живых ни одного еврея. Мы, евреи, создавшие европейскую цивилизацию, были изгнаны и уничтожены тевтонскими варварами. Кровь еврейских женщин, детей, стариков вопиет о мщении! Вы, русские, должны мстить за нас. Мы, избранный народ, берем вас в свои работники. Это великая честь для вас. Мстите за Аушвиц и Дахау! Убивайте немцев! Не щадите ни женщин, ни детей, как они нас не щадили! Пусть не останется на земле ни одного немца в назидание всем народам. Уничтожьте немцев и весь их крупный и мелкий скот! Мы требуем в союзе с Америкой объявить войну Германии до ее полного уничтожения! Смерть немцам!
ГЕБИМ
Листовку в этот момент читал не один я, на другом конце палаты стоял наш бригадир. Внук Штольца и Обломова, он пришел в ярость и заорал мне первому попавшемуся:
- Какая тварь это писала?! Убью как собаку! Вальдемар! ты - первый свидетель. Они наложили это, когда все завтракали, а дневальный... Это ведь с него спрос! Кто дневальный?!
В этот момент листовки обнаружили в других казармах, и даже в офицерском корпусе. Старшина ругался на чем свет стоит, называл нас "свинскими собаками" и сказал, что ноги растут из нашего легиона, ибо больше евреев в военном городке не было. Их - всего восемнадцать - едва ли не под конвоем привели в штаб, где они давали объяснение случившемуся и клялись всеми ветхозаветными клятвами, что это не их рук дело. На счастье, германская военная делегация, к приезду которой и была, видимо, приурочена эта акция, не доехала до нашего расположения и повернула в сторону Хабаровска. Полковник - командир в/ч - собрал всех нас на плацу:
- В нашей воинской части произошел отвратительный случай. Невыявленные пока диверсанты распространили печатную продукцию агитационного содержания, разжигающую национальную рознь и пропагандирующую войну с нашими немецкими соседями - страной, дружественной СССР. Этот факт позорен и вреден для репутации нашей воинской части. Я надеюсь, что если у авторов этой порнографии есть хоть капля чести, они явятся с повинной и понесут заслуженное наказание.
После к нам подошел старшина и сказал весьма отчетливо:
- Если какая-нибудь тварь будет здесь вести антигерманскую агитацию, то я ее сам - не возьму за труд - убью как собаку! В казармы, живо!
Все бросились исполнять приказание, а он кивнул мне пройти за ним в штаб нашей учебной части. Я оказался сидящим на диванчике перед дверью его кабинета, а мимо меня постоянно ходили туда-сюда соблазнительные телефонистки с циркулярами (олухи-пацифисты никогда не поймут, сколь соблазнительна женщина в форме, которая обозначает её формы лучше любого купальника - куда им! им бы полохматее и поблохастее!) Мое ожидание длилось целую вечность: к старшине заглянул его сослуживец, и они в течение получаса никак не могли расстаться - едва сослуживец подходил к двери и открывал ее в коридор, а я делал определённое движение по направлению к двери, наш старшина находил новую тираду, сослуживец возвращался в кабинет и продолжал разговор. Так повторялось семь или восемь раз. Наконец кабинет разродился сослуживцем нашего старшины, и туда зашел я:
- Легионер Тарнавский прибыл по вашему приказанию!
- Садитесь, Тарнавский. Странная все-таки у вас фамилия.
- Это фамилия моих дворянских предков, товарищ старшина.
- Ах, вот оно что! Да, верно, это они понабрали наших исконных фамилий и заделались Розенбергами и Мстиславами. Ну ладно, речь не об этом... Как вы думаете, Тарнавский, кто из ваших сокурсников мог быть причастным к этой провокации?
- Я сам об этом думал, - ответил я, - но ничего не могу предположить.
- Но вы же общительный человек, как написано в вашем деле...
- Среди тех, с кем я общаюсь, евреев почти нет.
Он встал и прошелся по кабинету, и тут я заметил на полке шкафа слева крупную фотографию женщины неописуемой красоты и трех детишек - так обычно выглядит фотография семьи.
- Поставьте себя на мое место, Вальдемар, - он впервые обратился ко мне по имени. - Вы думаете, что делать мне нечего, как вас муштровать, что нашелся такой "злой дядя", который не дает вам наслаждаться амурской природой и бегать в Благовещенск по девкам.
- Нет, я не столь инфантилен, но я не могу знать, кто совершил эту диверсию.
- Вальдемар, это ужасные люди. Они ни перед чем не остановятся. Вот тут в вашем личном деле написано, что ваша матушка живет в Германии и замужем за полковником люфтваффе. Вы что, пойдете убивать ваших родителей, если так решат эти нелюди?
- Да конечно же нет! Но почему вы думаете, что эту диверсию совершил кто-то из легионеров?
- Я ничего не думаю, но нашему полковнику грозит строгий выговор с занесением в личное дело. Можете идти, Тарнавский...
По дороге в казарму я зашел в отделение связи, где меня ожидало письмо от Виолы. Письмо начиналось вопросом "Как у вас погода?", что означало, что советский Вальдемар уже вернулся из ЮАС. За ужином наш бригадир, разделяя негодование командования, говорил нам:
- Я вот наполовину немец, наполовину русский. Это что же? одна моя половина будет всевать против другой?!
- Вот это и будет гражданская война, - заметил Андрей Титомиров, с которым мы все никак не могли выбрать подходящее время и найти подходящее место для поединка, ибо скучать нам не давали.
АВЕНТЮРА ДВАДЦАТАЯ,
в которой я остаюсь в живых, а Андрей Титомиров гибнет.
Да здравствует императорская армия!
Юкио Мисима.
Месяц нас натаскивали в военном городке, а 29 сентября погрузили в машины и повезли на границу. Наш преподаватель Доберман-Пинскер, за месяц прочитавший офицерскому корпусу городка цикл лекций по философии, также сопровождал нас, растершись прямо у нас на глазах (женщин поблизости не было) крапивной эссенцией от ревматизма.
Не доезжая двадцати километров до погранзаставы, нас высадили и с песнями и всем снаряжением маршем пустили по лесной малохоженной дороге. На десятом километре все песни были пропеты, и дисциплина ослабла. Мы с Борисом и обоими Андреями говорили об англо-бурской войне (все мы, естественно, как и Луи Буссенар, сочувствовали бурам), а Борис умудрился на ходу нарвать в лесной подстилке каких-то ягод.
