Горох, бобы, тухлая чечевица…
Вяленый виноград, лежалые маслины, черствые ячменные лепешки, ржавая солонина, очень редко мясо морской свиньи, изловленной за бортом…
Чаще всего Ганелон просто отставлял от себя чашку с такой едой, отщипывая лишь кусочек лепешки. Все равно Калафат, Конопатчик, шумно отдувал густые усы и презрительно играл черными, как маслины, глазами:
– Латинянин глуп и жаден. У него косит левый глаз. Он жадно объедает всех нас, а потом лениво сидит, ничего не делая. Вся его работа, он смотрит на облака. Я плюну ему в чашку, если он не станет есть меньше.
И спрашивал, вращая черными злыми глазами:
– Почему азимит не работает столько, сколько мы?
Кто-то из матросов лениво замечал:
– Отстать от латинянина, Конопатчик. Он заплатил Алипию за проезд. Он находится на борту по закону. Ты не можешь упрекать его в лени. Он заплатил Алипию настоящими монетами.
– Значит, он кого-то убил, – стоял на своем Калафат и угрожающе выкладывал на стол огромные жилистые кулаки.
И тут же предполагал другое:
– Наш Алипий хитер. Наверное, он разрешил латинянину подняться на борт только потому, что хочет продать его в Константинополе. Таким образом Алипий дважды получит свои деньги – от азимита, пущенного на борт, и за азимита, проданного в городе городов. А мы не получим ничего, – обижался Калафат. – Проклятый латинянин объедает нас, совсем не работает и смеется над нами.
Тухлая чечевица, гнилые бобы, ржавая солонина…
Ганелон молчал.
Хлеб наш насущный. Разве он, Ганелон, убил кого-то? Разве он, Ганелон, ограбил кого-то? Разве он, Ганелон, не свершает крестного знамения прежде чем сделать хотя бы шаг?
Ганелон бесшумно поднимался на палубу и, завернувшись в плащ, устраивался под толстой и чуть наклоненной к корме деревянной мачтой. Он никому не хотел мешать, даже грубым грифонам.
Аминь.
Лишь к самой ночи, безмолвно и смиренно весь день просидев под мачтой, Ганелон смиренно спускался к общему столу и так же смиренно отламывал кусочек лепешки.
– Плюнь ему на лепешку, Калафат, – смеясь, вспоминал кто-нибудь из грифонов.
Конопатчик плевал.
При этом он объяснял матросам:
– Жадные латиняне сожгли христианский город Зару. Жадные латиняне предательски захватили город всех городов Константинополь. Латиняне заслужили самого худшего.
И снова плевал, теперь уже в чашку Ганелона.
Грифоны смеялись.
Ганелон смиренно держал в руках оскверненную лепешку и не отставлял от себя оскверненную чашку. Он не хотел ссориться с грифонами. Их было много, они все были сильные и здоровые, а он несколько ослабел, почти не питаясь во время морского перехода.
Самые осторожные предупреждали Калафата:
– Не безумствуй, Калафат. Не заходи далеко, Конопатчик. Латиняне терпеливы, но однажды они взрываются. Ты, может, не видел, а мы видели. У этого латинянина под плащом кинжал.
– Кинжал? – Конопатчик нагло выкатывал черные влажные глаза и так же нагло хватал Ганелона за полу потрепанного плаща: – У тебя есть кинжал? Зачем тебе кинжал, азимит?
Ганелон молчал.
Про себя он неустанно молил: Иисусе сладчайший, услышь, в помощи твоей нуждаюсь, всеми гоним, помоги мне. На мою лепешку плюют, мою чашку оскверняют, мне тяжело, помоги мне.
Всеми силами он старался смирить вспыхивающую в нем ярость.
Господи, дай сил!
Господи, откуда зло, если ты есть?
И клал крест на грешные уста.
Прости, Господи. Откуда было бы добро, не будь тебя?
– У азимита плохой глаз, – осторожно предупреждал Калафата кто-то из матросов. – Оставь латинянина в покое, Конопатчик. Вот сейчас сюда спустится Алипий и все услышит. В Константинополе, Конопатчик, Алипий прогонит тебя с корабля, если ты так и будешь приставать к его законному пассажиру. Алипий знает всех кормчих и всех купцов на внутреннем море. Если Алипий тебя выгонит, ты уже никогда ни к кому не устроишься даже самым младшим матросом. Отстань от латинянина.
Но Калафат уже вырвал кинжал из-под плаща Ганелона.
– Смотрите, это латинский кинжал, – грубо сказал он, держа оружие сразу двумя смуглыми волосатыми руками. – Видите, он очень узкий. Такие кинжалы латиняне называют милосердниками. Лезвие такое узкое, что им удобно колоть сквозь любую щель в латах, не только через забрало. Латиняне трусливы. Такими кинжалами они добивают раненых. Этот латинянин, наверное, украл кинжал. Я оставлю милосердник себе.
– Смотри, Конопатчик, азимит может пожаловаться Алипию.
Калафат засмеялся, показав неровные желтые зубы:
– Латинянин глуп и труслив. Вы же видите, что он труслив. Он никому не посмеет жаловаться. Он азимит. Он трусливый и грязный пес. Он спешит в город городов христианский Константинополь. Наверное, он хочет что-нибудь там украсть, может даже святые мощи из большого храма. Латиняне стоят под Константинополем, они, наверное, хотят разграбить город городов. Латиняне везде воруют и грабят. У них никогда не получается как-то иначе.
– А может, так хотел Бог? – осторожно заметил кто-то из матросов. – Может, Господу было угодно отдать город городов латинянам? Помнишь, Конопатчик, толстый каменный столп в Константинополе на площади Тавра? Там внутри столба была лесенка, а снаружи много вещих надписей на всех языках. Так вот, там была и такая. «С запада придет народ с коротко остриженными волосами, в железных кольчугах, и завоюет Константинополь.»
Опустив глаза, Ганелон смиренно слушал матросов.
Он не показывал им, что понимает их речь. Он радовался, что они не знают того, что он прекрасно понимает их речь. Это не только радовало его, но и давало некое преимущество.
Узкий милосердник Ганелона тускло и злобно посверкивал в жилистых руках Калафата.
– Больше азимит не будет сидеть с нами за одним столом, – окончательно решил Калафат. – Начиная с этого дня он будет, как все мы, тщательно мыть палубу и посуду.
– Но он заплатил Алипию, – тревожно возразил кто-то. – Он заплатил Алипию настоящими деньгами. Он получил право проезда до города городов, а ты пристаешь к нему. Ты отнял у него кинжал!
Свет небес, дева Мария! – молил про себя Ганелон, смиренно опуская глаза. Он боялся, что блеск его глаз испугает грифонов. Помоги мне, слаб я. Прошел через многие испытания, много страдал, всеми оставлен. Неужели из страданий моих не произрастет надежда? Помоги мне. Много раз прошу, помоги. Моя надежда сейчас так слаба, что ее, как нежный росток, можно убить дыханием. Помоги мне! Дай мне силу найти Амансульту и спасти ее несчастную душу. Дай не упасть, дай не сбиться с истинного пути только потому, что некоторые грязные грифоны плюют на мою пищу.
Калафат, злобно засмеявшись, кончиком милосердника сбросил со стола оскверненную его слюной чашку Ганелона.
