Процесс пошёл.
Скиф принёс жетоны Любы и Спама. Прихватив жетоны Пая и Фестиваля, он повесил их все вместе на тот цветок, у которого мы забрали кашпо. Наверное, таким способом он попытался перед цветком извиниться.
Время бежало наперегонки с самим собой…
Объясняю: на синтез одной дозы ингибитора уйдёт полтора часа (точнее, девяносто шесть с половиной минут), и ничего с этим не сделать. Остальное считайте сами. Возьмите карандаш и бумагу в клетку – и старым дедовским способом, в столбик…
Почему я убил Любу и Спама? Потому что продержаться шесть часов – это было нереально. Тем более что у Спама, по моим ощущениям – началось… То, чем я стал, начало чувствовать своих – примерно так, как раньше я щекой ощущал метров с трёх, включён утюг или нет. Так вот, Спам вот-вот должен был включиться, прозреть, инициироваться, – называйте это как хотите. А Люба – ещё нет. Зато и в Лисе, и в Скифе ощущалась какая-то внутренняя вибрация, дрожь – наверное, самое начало процесса, которое я пропустил у дока и Феста, потому что сам ещё был недоразвит, и у Спама, потому что по уважительной причине отсутствовал…
(Как я понимаю сейчас, у меня процесс развивался медленнее, чем у всех остальных, из-за опухоли – проклятый вирус и раковые (да знаю я, что это не рак в точном значении термина, знаю, и говорю так исключительно для простоты восприятия) клетки вцепились в один и тот же участок мозга; исходя из того, что я наблюдал в себе и что вычитал в записках Тихона (я их видел несколько секунд, но этого хватило) – я продержался в состоянии мозговой гиперактивности раз в пять дольше, чем все остальные; не было бы счастья… Впрочем, счастья-то всё одно не было.)
В общем, три часа – это был максимум, на который я мог рассчитывать. Или полтора, если суп закипит слишком быстро.
Но теперь надо было придумать, как списать эти три часа…
Вы хочете песен? Их есть у меня…
Конечно, я придумал эту херню с поединками с одной-единственной целью: стравить в финале Лису со Скифом. Вы уже и сами догадались, наверное. Подозреваю, что и Лиса – догадалась. Но она при этом знала (про себя; и никому бы не сказала), что припишет мне заведомо любую гадость, а потому – именно потому – в глубине души не поверит никаким собственным догадкам про мои низости. Непонятно? Ещё раз: она знает, что придумывает всем моим поступкам низменные мотивировки – а следовательно, я безупречен; но при этом она себя ведёт так, будто верит как раз всякой гадости. Это такая игра в бытовое садо-мазо.
Что, стало ещё более непонятно? Вот-вот. А каково было мне?..
Впрочем, мы отвлеклись.
Итак, уже после того, как игрушка «Гладиаторы» была запущена, выяснилось, что один-два человека всё-таки могут арену покинуть. А поскольку выбирать предстояло опять же мне, то как-то так само собой получилось, что в выигрыше окажется Лиса. Или Лиса и некий бонус.
(Если бы фокус прояснился до начала игрушки и всё решалось голосованием, то это тоже оказалась бы Лиса… вот и говорите после этого про свободу воли…)
Меня вычёркиваем. По ряду причин.
– Задумался? – голос Скифа как сквозь вату.
Я понимаю, что это со мной. Гипогликемия. Ставший реактивным мозг жжёт глюкозу со страшной силой. Мне нужен сахар. И быстро. И много.
– Да, – говорю я. – Сейчас…
Выплываю, как аэростат. В биохимию – там на полках растворы, и среди них – сорокапроцентная глюкоза.
Нахожу, пью. Отдаёт жжёным хлорвинилом.
В глазах понемногу светлеет.
Возвращаюсь.
Что-то без меня произошло, какими-то обоюдными ядовитыми уколами они тут обменялись, я не слышал. Учтём и это: когда падает сахар, новые способности пропадают (наряду со старыми).
Сажусь, тру морду. Потом сую лапу в кашпо.
– Гудвин, ты…
Молча вытаскиваю два жетона. Один вешаю себе на шею, другой бросаю Лисе.
– Пошли.
– Ты же ранен…
– И когда это тебя останавливало? А то, может… – поворачиваюсь к Скифу. Он бледноват с лица. – Третьим будешь?
Ох, как он меня ненавидит. Даже начинает заикаться:
– Эт…то в как…ком смысле?
– Ну, в смысле в том – раз уж мы остались втроём, то, может быть, устаканим наши отношения?
– У нас нет никаких отношений! – вспыхивает Лиса.
– Конечно, нет, – говорю я. – Поэтому и предлагаю – устаканить.
– Слушай, – говорит Скиф, – я тебя не понимаю, я не понимаю, что за игру ты ведёшь, что ты затеял, во что нас втягиваешь – так я лучше пойду, а? Я лучше пойду.
Он выходит из конференц-зала, Лиса делает вслед ему несколько шагов, но дверь хлопает как-то особенно окончательно, наотрез, и Лиса замирает. Жена Лота, обратившаяся в соляной столп.
Я подхожу к ней сзади и приобнимаю за плечи здоровой рукой.
– Чего остановилась-то?
– Могу и уйти, – говорит Лиса, но не двигается.
– Иди, – говорю я. – Иди. Он мой друг, он тебя любит. А я уже всё всем доказал. Иди.
Если бы Лиса умела вздыхать, я бы решил, что она вздохнула.
– Вы со мной, как с куклой…
С надувной, думаю я. Говорю – другое:
– Хочешь продолжать самоутверждаться? Типа – такая ты правильная и справедливая, и поступаешь так честно? Ага? Тогда давай и я стану: вот он я какой красавец, весь в белом, безупречен и благороден. А этот идиот… весь из себя такой Мышкин…
Я обхватываю рукой её грудь и нагло потискиваю.
– Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим папараццио… Давай напоследок, а? Для остроты ощущений?
Она вырывается:
– Знаешь что!
– Догадываюсь.
– Если догадываешься, то отсоси себе сам!
– Фи. Гнусный мелкотравчатый американизм. По-русски так не говорят. По-русски говорят…
Но Лису не интересует, как говорят по-русски. Она выскакивает из конференц-зала, хлопая дверью погромче Скифа.
Иду следом. В конце концов, это наш поединок.
Надеюсь, последний.
В тот момент я уже заполнил собой весь объём станции и только краем глаза наблюдал, как одна маленькая фигурка преследует другую, старательно производя побольше шума… Я не знаю, как объяснить то, что происходило со мной, с точки зрения позитивистской науки. Возможно, это и было то «многое на свете, друг Горацио…» Я не знаю, каким способом я получал ту или иную информацию, как её обрабатывал и почему воспринимал именно так. По большому счёту, меня это не интересовало.
