***
Машина дяди Вадика, подскочив на колеях, свернула на заросшую травою лужайку, бампер шорхнул по некошеной траве. Пискнули тормоза, серебристый олень замер в полуметре от преграды из досок, словно хотел спрыгнуть с капота, но заметил, что некуда. Дачный дом наш не перескочишь, хоть он и деревянный, маленький. Фары подслеповато уставились в стену. Я пригнулся, вышмыгнул из-за угла, присел возле колеса, выглянул.
Дядя Вадик заглушил двигатель, под капотом скрежетнуло, щёлкнул замок дверцы, я услышал: 'Со мной лесной олень по моему хотению', - радио пело девчачьим голосом.
Я опять выглянул.
Дядя Вадик вылез из машины, но дверь не закрыл, копался внутри, что-то искал. 'И мчит меня олень в свою страну оленью', - не унималось радио, но олень на капоте радиатора никуда никого не мчал, впереди стена.
Дядя Вадик выпрямился, потащил из пачки сигарету, сунул в зубы, а пачку бросил на сиденье. Вид у него был, как у Штирлица, когда тот приехал к своему второму дому и загнал машину в гараж. Так же он щурился, прикуривал. Думал.
Он вообще похож на Штирлица, не то что папа. Хоть они и братья, но... 'Где сосны рвутся в небо, где быль живёт и небыль', - пищало радио, а я думал: лучше бы не эта песня, лучше было бы вот это: 'Неду май о секун дахсвы сока...' - вот это песня так песня, не то что: 'Умчит меня туда лесной оле-е-е...'
Радио замолкло.
Я выглянул - дядя Вадик курил и думал. Точно как Штирлиц, перед тем, как шандарахнуть того лысого по башке бутылкой.
Мне до смерти хотелось научиться думать, как Штирлиц, щурясь. Глаза бы у меня были усталые, умные. Я бы курил, щурился и не думал о секундах свысока.
Грохнула дверца, дядя Вадик позвал:
- Алексей!
Я понял, - сейчас отец выйдет и меня поймает! - прокрался за багажник и там прилёг.
- Лёшка! - ещё раз позвал дядя.
- А, приехал, - проворчал с крыльца отец. - Зачем поставил так близко к дому? Не протиснуться. Откатись подальше.
'Ну, - думаю, - сейчас он ка-ак откатится прямо на меня'.
- Ничего, протиснешься, - сказал дядя Вадик. - Пузо отрастил. Худеть надо. Пусть в тени стоит. Жарко.
'Фу-у! - подумал я. - Пронесло'.
- Где пузо? - возмущался отец. - Э! В доме не кури.
- Ну, не пузо, брюшко. Оппозиционерский животик. Кстати, там у меня в багажнике... А где Ян?
- Не знаю, партизанит где-то. Открой багажник.
'Всё, - подумал я. - Засекут меня'.
- Потом. Устал я что-то, - сказал дядя Вадик. - Сегодня на учёном совете...
Они завернули за угол, дальше я не расслышал. Что-то дядя Вадик сказал, папа расхохотался. Дядя Вадик это умеет: так скажет, что не хочешь - расхохочешься, а он сам - хоть бы хны, даже не улыбнётся, только щурится. Папа не умеет так рассказывать. Когда дядя Вадик возвращается с охоты... Нет, папа не охотник, а жаль. Будет сейчас к дяде Вадику приставать со всякими го... как их? С го-мео-мор-физмами. С математикой.
Борман Штирлицу тоже почему-то сказал, что тот похож на математика. Может и неплохо быть математиком, раз он похож на Штирлица. Дядя вот математик. Папа, правда, тоже... Но он не курит, машину не водит и не охотник.
'Нет, - решил я, - если и стану математиком, буду таким, как дядя Вадик. Можно даже прямо сейчас попробовать'.
Я пробрался к водительской дверце, ведя ладонью по тёплому борту. Пахнет как! Резиной, бензином и чем-то машинным - здорово. Ручка блестит - глазам больно. Кнопка. Тихо ты!.. Тихо, чтобы замок не щёлкнул. И сразу внутрь. Что это подо мной? А, это он сигареты бросил.
Я вытащил из-под себя жёсткую пачку, поёрзал, устроился, взялся одной рукой за руль - здорово! Ничего, что до педалей не достать, зато сидеть удобно. Пахнет чем-то машинным и табаком тоже пахнет. Ну-ка! Я потащил из пачки сигарету, сунул в рот. Как он её - зубами или губами? Я сощурился, но что-то ни о чём таком не получалось думать. Всё равно же я не знал никаких го-ме-о-морфных преобразований. И спичек нет.
Я поискал - не было спичек в машине и всё тут. Как он прикуривает? Может, с собой забрал? Штирлиц, когда думал, складывал из спичек фигурки. Значит, дядя Вадик с собой взял, чтобы думать в доме, там ведь курить нельзя. 'Ладно, - решил я, - просто так попробую думать, не подкуривая. Как они говорили? Касательное подпространство...'
Ничего у меня не получалось, в голову лезли фигурки, которые выкладывал из спичек Штирлиц. Ёж у него получался такой, с иголками торчащими. Я взялся обеими руками за руль, представил, как подъезжаю к своему дому, думая о го-ме-о-морфных преобразованиях, и деревянный наш дом преобразовался у меня в такой, как у Штирлица, с гаражом и камином.
И я разжёг камин, включил эту - 'неду май о секун дахсвы сока!' - радиолу, и говорю отцу: 'Смотри, - говорю, - каким надо быть математиком, а не таким как ты...'
- Ты что здесь делаешь?! - загремел у меня над ухом голос дяди Вадика. Я обмер. Дверь открыта, дядя Вадик в машину заглядывает, и папа с ним. А у меня сигарета с губы свисает и руки на руле. Это провал, подумал я. Оба злые-презлые, как гестаповцы. Надо молчать.
Но молчать тогда не получилось, всё-таки они меня раскололи. Дядя Вадик смеялся, когда услышал о математиках, а папа нет. Настоящий математик, говорил папа, он сначала думает, а потом уж всё остальное. И разведчик - то же самое. Хочешь, говорит, стать математиком - думать учись собственной головой, а курить тебя и так всякие остолопы выучат.
Дядя Вадик сразу перестал смеяться, наверное, обиделся.
И я на папу сильно обиделся. Сидел, запертый в комнате, строил фигурки из спичек - стащил их на кухне, пока меня там раскалывали, - строил и учился думать. Но только всё равно у меня получалось плохо, что со спичками, что без них.
'Собственной головой, - думал я. - Ладно, буду думать собственной, раз дядя Вадик тоже ничего не понимает. Уеду отсюда подальше и сам выстрою себе дом, чтобы никто не учил меня, как надо думать. Пусть без меня тут занимаются своими го-мео-морфными преобразованиями. Возьму у деда инструменты, возьму доски. Гвозди нужны'.
Испытанное средство - трубка - на сей раз помогло не вполне. Кашель получилось унять, а нервы - нет.
Дмитрий Станиславович прекрасно понимал, что рано или поздно выплывут наружу обстоятельства его появления в институте. Церн не хотел отпускать, отравлял ночи, портил вкус утреннего кофе, а днём не давал думать о деле.
Четыре года назад, когда пропала необходимость прятаться, стало легче. Дмитрию Станиславовичу показалось даже, что со страхами покончено - именно тогда его и стали называть за простоту в общении Митей, - но у старых грехов длинные тени. Как-то так получилось, что Митя - балагур и бонвиан - всего лишь маска, каковую следует нацепить утром, и до позднего вечера следить, чтобы не развязались тесёмки.
