Льюис повернулся к двери и вышел из сарая. Обогнул дом и приблизился к крыльцу. На первой ступеньке он остановился и осмотрелся. Кругом стояла тишина. Солнце взобралось уже высоко, день обещал быть тёплым, и весь этот уединённый уголок земли словно успокоился и затих в ожидании полуденной жары.
Взглянув на часы и убедившись, что у него есть ещё сорок минут, Льюис поднялся по ступенькам, взялся за круглую дверную ручку и повернул — но она не повернулась, лишь скользнули по ней обхватившие её пальцы.
Льюис удивился, попробовал ещё раз, и снова у него ничего не получилось. Как будто дверная ручка была покрыта чем-то твёрдым и скользким, словно плёнкой льда, по которой пальцы скользили, не оказывая на ручку никакого давления.
Он наклонился, стараясь разглядеть, есть ли там какое-нибудь покрытие, однако ничего не обнаружил. Ручка выглядела совершенно нормально, даже, может быть, слишком нормально. Она была такая чистая, словно кто-то совсем недавно протёр её и отполировал: ни пыли, ни оставленных непогодой отметин или пятен ржавчины.
Льюис попробовал царапнуть её ногтем, однако ноготь скользнул, не оставив на ней никакого следа. Он провёл рукой по поверхности двери, дерево оказалось таким же скользким. Ладонь совсем не чувствовала трения, как будто дверь намазали маслом. Однако никакой смазки там не было. Вообще не было ничего, что объясняло бы это непонятное скольжение. Льюис отошёл от двери и потрогал обшитую досками стену — стена была тоже скользкая. Он провёл по ней сначала ладонью, затем ногтем — результат тот же. Весь дом, казалось, покрыт чем-то скользким и гладким, настолько гладким, что даже пыль не садилась на его поверхность и непогода не оставляла на нём никаких следов.
Льюис подошёл к окну и только тут заметил странность, которую не заметил раньше, и понял, отчего дом производил такое суровое впечатление. Все окна были чёрными. Ни занавесок, ни штор, ни жалюзи — просто чёрные прямоугольники, похожие на пустые глазницы голого черепа здания.
Он приник к стеклу, закрывшись с обеих сторон ладонями от света, но всё равно ничего не разглядел за окном. Перед глазами застыл глубокий чёрный омут, и, что странно, в этой черноте ничего не отражалось. Не отражалось даже его лицо. Ничего, кроме черноты, словно свет падал на стекло и тут же поглощался, всасывался и оставался там навсегда. Ни единого отблеска.
Льюис спустился с крыльца и медленно обошёл вокруг дома, внимательно его разглядывая. Все окна до единого — те же чёрные прямоугольники, впитывающие свет без остатка, все стены такие же скользкие и твёрдые, как возле крыльца. Он ударил по стене кулаком, всё равно что скала. Обследовав каменный фундамент, Льюис убедился, что и там всё гладко и скользко. Раствор между камнями лежал неровно, да и в самих камнях были трещины, но рука не чувствовала никаких шероховатостей.
Что-то невидимое покрывало камень — ровно настолько, чтобы заполнить щербины и неровности. Но что это, он не понимал. Казалось, оно было бесплотно.
Выпрямившись, Льюис взглянул на часы. В его распоряжении оставалось всего десять минут. Пора уходить.
Он спустился по холму к старому заброшенному саду и уже под деревьями остановился, чтобы взглянуть на жилище Уоллиса ещё раз. Теперь дом выглядел иначе. Теперь это было не просто здание. В его ожившем облике появилось что-то насмешливое, даже издевательское, как будто внутри дома зрело готовое вот-вот вырваться наружу зловещее хихиканье.
Льюис поднырнул под низкие ветки и двинулся через сад, пробираясь между деревьями. Тропинки там, конечно, не было, а трава и сорняки вымахали выше колен. Он снова пригнулся, потом обошёл дерево, которое много лет назад вырвало с корнем во время бури.
Время от времени он протягивал руку и срывал яблоки — мелкие горькие дички, откусывал кусочек и тут же выбрасывал; ни одного съедобного среди них так и не нашлось, словно они всосали из заброшенной земли горечь запустения.
В дальнем конце сада Льюис наткнулся на забор, поставленный вокруг могил. Здесь трава разрослась не так сильно, а на заборе можно было заметить следы недавнего ремонта. В изножье у каждой могилы, напротив трёх простых надгробий из местного известняка, росло по кусту пеонов — большие, разросшиеся кусты, посаженные, видимо, много лет назад. Поняв, что он наткнулся на семейное кладбище Уоллисов, Льюис остановился у ветхой изгороди.
Но тут должно быть только два надгробных камня. Откуда взялся третий?
Он двинулся вдоль изгороди к осевшей калитке, прошёл внутрь и остановился у могил, читая надписи на надгробьях. Угловатые, неровные буквы свидетельствовали о том, что надписи сделаны неопытной рукой. Тут не было ни сентиментальных фраз, ни стихотворных строк, ни изображений ангелов, ягнят или других символических образов, характерных для шестидесятых годов прошлого века, — только имена и даты.
На первом камне: Аманда Уоллис 1821 — 1863.
На втором: Джедедия Уоллис 1816 — 1866.
А на третьем…
— Дайте мне, пожалуйста, карандаш, — сказал Льюис. Хардвик перестал катать его между ладонями и протянул Льюису.
— Лист бумаги? — спросил он.
— Да, если можно.
Льюис склонился над столом, и карандаш быстро забегал по бумаге.
— Вот, — произнёс он, передавая лист Хардвику.
— Это какая-то бессмыслица, — сказал тот, сдвинув брови. — Кроме вот этого символа внизу.
— Восьмёрка, лежащая на боку. Я знаю. Символ бесконечности.
— А всё остальное?..
— Не имею понятия, — ответил Льюис. — Так начертано на надгробье. Я просто скопировал.
— И теперь знаете на память?
— Ничего удивительного, если учесть, сколько времени я провёл, пытаясь понять, что это такое.
— Никогда в жизни не видел ничего подобного, — сказал Хардвик. — Впрочем, я не специалист и в таких вещах ничего не смыслю.
— Пусть вас это не смущает. Об этих символах никто не имеет ни малейшего понятия. Тут нет никакого сходства, даже отдалённого, с каким-то языком или с известными нам письменами. Я консультировался со специалистами. Опросил с десяток учёных. Говорил им, что обнаружил эту надпись на скале, и, думаю, большинство из них решили, что я чокнутый фанатик. Вроде тех людей, которые постоянно пытаются доказать, что в доколумбову эпоху в Америке были поселения римлян, финикийцев, ирландцев или ещё что-нибудь в таком же духе.
Хардвик положил лист на стол.
— Я понимаю, что вы имели в виду, когда сказали, что сейчас у вас вопросов стало больше, чем вначале. Тут и молодой человек, которому больше ста лет, и гладкий, скользкий дом, и третье надгробье с непостижимой надписью. Вы ни разу не говорили с Уоллисом?
