– Что же вы пельмени не съели? – сокрушенно сказала она. – И чем только вы тут без меня питались? Выключи-ка печку, – обратилась она к Маше, которой легко было дотянуться до плиты, не вставая со стула.
Отчим странно посмотрел на жену. Маше показалось, он почему-то решил, что выключить плитку мама попросила его. А чтобы это сделать, ему пришлось бы обойти стол, и маме тоже тогда нужно было бы встать, чтобы пропустить его.
Не поднимаясь, Маша повернулась к плите, крутнула ручку выключателя, затем взяла левой рукой вскипевший большой эмалированный чайник, правой – маленький чайничек-заварник и понесла их над столом к расставленным мамой чашечкам. В первую очередь – к чашке отчима.
И тут Степан Рудольфович вдруг неестественно выпрямился, откинулся на спинку стула, выставил перед собой руки и, глядя на чайник дикими глазами, сдавленно, с бульканьем в горле прохрипел: «Не-е-ет!!!». И в звуке этом было столько неподдельного ужаса, что по коже у Маши пробежали мурашки. Мама испуганно глядела на мужа. А тот, судорожным движением отодвинув себя вместе со стулом от стола, приподнялся и, не отрывая взгляд от чайника, вдруг вытянул руку и что есть силы ударил ладонью по его глянцевому боку.
Чайник вылетел из Машиных рук, ударился о стол, и во все стороны брызнул кипяток, только чудом никого не ошпарив. Вскрикнув негодующе, – «Маша!» – мама отскочила от стола, но тут же сообразила, что Маша-то как раз ни при чем, и, обернувшись к мужу, произнесла сердито: «Ты что, Степа?!»
А тот, с округлившимися глазами, с покрытым крупными каплями пота лбом, вжался спиной в угол и делал то, что уж никак нельзя было бы от него ожидать: быстро и старательно КРЕСТИЛСЯ.
Маша, готовая от испуга и непонятности происходящего расплакаться, поставила заварник на стол и выбежала из кухни. Но почти сразу к ней в комнату вошла мать и спросила строго:
– Маша, что тут у вас произошло, пока я была в больнице?
– Ничего особенного, – соврала та, – может быть, что-нибудь случилось, когда меня не было? В субботу и в воскресенье я у Алки ночевала.
– Почему?
– Степан Рудольфович в пятницу напился, мне было скучно дома одной, и я ушла.
– Похоже, он пил без продыху все три дня. По-моему, это называется «белая горячка». Он все время твердит: «Чайник летает, чайник летает» – и больше ничего не может сказать.
И тут Маша вспомнила, как отчим за столом смотрел словно бы сквозь нее, как затем вел себя, и странная догадка посетила ее.
– Мам, знаешь, по-моему, он меня не видит, – высказала она свою мысль.
– Как это?
– Не видит – и все. Я взяла чайник, понесла, а ему казалось, что чайник летает сам собой, понимаешь?
– Как это можно – человека не видеть? Чепуха какая-то!..
– Сама знаю, что чепуха, но прикинь, чего он тогда так перепугался? Знаешь, как он смотрел на этот дурацкий чайник?..
– Ну-ка, пойдем, – потянула ее мама за рукав, – пойдем проверим…
Когда Маша вошла в комнату, Степан Рудольфович во все глаза глядел на нее. Выходит, догадка ее неверна. Но, пройдя внутрь, Маша убедилась, что смотрел он не на нее, а на открывшуюся дверь, потому что взгляд его не следил за вошедшей, а остался прикованным к проему, в котором показалась мать.
А Маша, вновь увидев его в том самом кресле, памятью кожи ощутила его липкие ладони, а затем цепочка ассоциаций вмиг привела ее к недавнему обмороку. И тогда отчим смотрел на нее точно тем же взглядом, что и сегодня на кухне. А еще ей вспомнилось то удивительное чувство исчезновения из реального мира… В это время очень ненатуральным голосом (плохая из нее актриса) мать спросила:
– Степушка, а где Маша?
– Я же тебе сказал уже, – раздраженно отозвался отчим, – не знаю я. У подруги какой-нибудь, наверное. Дочка, нечего сказать. Знает ведь, что ты сегодня выписываешься, так хоть бы заглянула, поздоровалась.
Маша почувствовала, как ее страх перед этим подлым человеком уступает место ненависти.
– А когда ты ее в последний раз видел? – продолжала экспериментировать мать.
– В пятницу. Эта сучка надерзила мне, я хотел было ее наказать, а она сбежала.
«Ах, вот как ты меня называешь, когда меня нет дома?! – подумала Маша и поймала на себе виноватый взгляд матери. – Я, значит, надерзила тебе? А ты, значит, меня воспитывал? Так это теперь называется? Гад!»
Она пришла в ярость. Она уже окончательно уверовала в то, что сверхъестественным образом стала для отчима невидимой. Уверовала в свою силу.
«Ну, сейчас я тебя проучу! Сейчас ты у меня узнаешь… – и от злости она даже вспомнила вычитанное недавно красивое словечко, – сейчас ты у меня узнаешь ПОЛТЕРГЕЙСТ… Папаша!»
Сделав шаг к отчиму, провожаемая взглядом онемевшей от удивления матери, она осторожно сняла с его ноги войлочный шлепанец и поводила им туда-сюда перед его носом. Степан, Рудольфович, вытаращив глаза, неотрывно следил за движением тапка. Шлепанцем Маша поводила, поводила, а потом с легким смешком несильно треснула им отчима по лбу.
– Уф! – тяжело выдохнул он при этом.
– Маша, – крикнула очнувшаяся мама, – немедленно прекрати!
– Это пусть он врать прекратит, – хладнокровно отозвалась та и свободной рукой сняла с телевизора вазу с давно завядшими цветами. – Пусть он тебе расскажет, зачем по всей квартире за мной гонялся.
С этими словами она аккуратно перевернула графин над головой отчима, выливая на него мутную застоявшуюся воду и вытряхивая высохшие лилии.
– Где она?! – взревел Степан Рудольфович, въезжая понемногу в ситуацию (он ведь слышал ее голос). – Почему я не вижу ее! И все равно, дрянь ты эдакая, я тебя поймаю! – с этими словами он дернулся вперед, широко расставив руки.
И он действительно поймал бы Машу, не отскочи она со всем, на какое была способна, проворством. Но он-то этого не знал и, услышав шум, резко дернулся в противоположную сторону.
– Играем в жмурки! – крикнула Маша весело, – ты голишь! – и запустила в отчима тапком.
Тот взревел и развернулся на сто восемьдесят градусов. Но Маша уже легко обежала его кругом и, оказавшись позади, отвесила ему смачного пинка.
– Я тебя убью, гаденыш! – рычал Степан Рудольфович, вертясь посреди комнаты.
А Маша, смеясь от восторга и подначивая его, прыгала вокруг, пока не бросила нечаянный взгляд на мать, о которой совсем забыла. В лице той было столько муки, столько обиды и мольбы, что все веселье у Маши как рукой сняло.
– Мамочка, он первый начал, – прошептала она, встав как вкопанная, а после встряхнула головой и, удрав из этой сумасшедшей комнаты, заперлась у себя.
Долго еще она слышала, как Степан Рудольфович сначала матерился, а потом оправдывался, как сперва убеждала его в чем-то, а затем отчитывала мать… А когда наступила тишина, в дверь легонько постучали. Маша открыла, и вошла мама.
